Срочно меняется квартира

Вот когда пошла мода пароходы заводить, этот промышленник чего удумал? Заказал он пароход построить, колесный, мелководный, а все же морской. Чтобы он за свал глубин в тихую погоду мог тюх-плюх доплывать. На этом пароходе была часовня поставлена. Поп с дьяком — все по чину. По-теперешнему сказать — религия с доставкой на участки производства.

Айда, поехали: отца и сына, и святого духа славить, хозяйские грехи отмаливать, поклоны класть. А звали этот пароход «Апостол Павел».

Когда революция пришла, апостол рухнул. Стоял у берега конфискованный. Потом его в госрыбтрест передали. Теперь заместо попа с дьяком на служебном пароходе стало начальство выходить. Пароход-штаб в море. И его назвали: «Воинствующий безбожник».

А почему чистую отмель раньше Дерьмовой звали, знаешь? Нет. Мы, ловцы, такое ей прозвище дали, и поделом. Пока до места лова парусом добежишь, раза два об эту проклятую отмель, или, по-нашему говоря, банку, споткнешься. Так и шло.

Переименовали вот почему. В тридцатых годах приехал в наши края нарком. Полиной Семеновной ее звали. Ей, пожалуйста, подают служебный пароход — поехали в море, к ловцам. И чего же она на совещаниях слышит? «У Дерьмовой банки рыбу хорошо ставные невода ловят, а у Сетной — плохо». Негоже дело. Хоть и нарком, а дама. Конфузно.

Тогда так, срочно сообщай приказ: переименовать банку, называть — чистой. А Сетную, Жемчужную и другие оставить как есть.

Теперь никакой банки нет. Остров вырос. Сухая суша. Спаси и помилуй. Айда, собирайся, совещайся — места много.

Я «Безбожника»-то застал. Действительную службу отслужил, вернулся, заместо «Безбожника» плавает культпароход — тот же самый. А на колесном кожухе, или, по-нашему, на сиянии, новое название — «Моряна».

Культпароход мы любили. Ждали. На нем к нам кроме лектора привозили в море хор горластый, с десяток тощих балерин, в голубых юбках с синей полосой, баян со скрипкой. И кино, и баян, и магазин — все умещалось.

Золотые вензеля на носу, цветные флаги, радио на все море орет, рыбу разгоняет — весело. Ну, лекцию читали, мол, бога нет, и все такое. Нет, ну и нет. Ты иди старух агитируй — у них бог есть. А мне-то он на кой хвост нужен?

«Моряна» — это подходяще. Это по-нашему. Давай, айда — пляши, балерины. Сначала в баню сходим, потом в магазин — хорошо живем.

Тогда так, приходит время, закрываем морской лов. Надо рыбе вздышку дать, надо ей плодиться и умножаться в море. Правильная, скажу тебе, мера — запрет. Рыбу мы и в реке поймаем, когда она на нерест пойдет.

А этот старый, старый пароход еще живой. Скрипит, но тюх-плюх по каналу плавать может. Он и плавучим госбанком был, и инспекцией, и лабораторией — пароход не виноват. Только теперь его опять по-новому нарекли — «Иван Сусанин». Это вроде партизан такой был. Когда-то он в лес уманил не то французов, не то поляков — ты лучше знаешь.

Тогда так. Чтобы, значит, ни у кого обиды не было, наша братва от каждого названия по одному слову взяла в складчину и зовет по-своему — «Святой безбожник Иван моряк».

Истинно так было. А я как есть Заветный, так и хожу непереименованный, мы — ловцы, народ, Это слово не переименуешь.

А так что же? Все реки, впадая в море, теряют имя.

* * *

Отслужив действительную службу, Аркадий только с полгода покрасовался в казенных яловых сапогах, побренчал на танцах значками ГТО и ПВО и, не успев сбить подковок на армейских сапогах, в них же и на войну ушел.

И разнесло нас надолго. Закружило, заметелило… Подхватило и понесло, как щепки, через всю войну…

Не было ни писем, ни приветов. А кто испытал это, тот по себе знает, что, встретившись после войны, даже мало знакомые люди чуть не обнимались на радостях. После демобилизации в сорок шестом году я приехал в Станьевое. Ракин уже был в море. Встретились мы в колонне парусных реюшек. Обрадовались…

Будет ли в моей судьбе еще такой день? Такая теплынь, такие прекрасные облака над морем, тишина и такой простор? И эти реюшки, прильнувшие бочком друг к другу. Паруса спущены и укреплены на реях вместо тентов. Покажется мне, будто бабуры[1] летели стаей над морем и присели отдохнуть. И оно, тихое, ласковое море, плавно покачивает их.

А под тентом жарники дымят, самовар гущей чищенный, в сверкающих медалях пыхтит, будто и он с войны вернулся. Ломти подового хлеба, еще очень дорогого после войны, и огромные ловецкие витушки — тоже пайковые, и пластованная селедка, истекающая нежным, розовым жиром, и эти разные лица ловцов. Одно у всех сходство: загорелые, а верх лба белый, солнцем не тронутый. Аркадий в военной фуражке, козырек почти на бровях лежит, а глаза внимательные, насмешливые…

А я уже пижоном — ну не то чтобы при галстуке и запонках, но весь штатский. На Аркадии гимнастерка белая — линялая, под стать бровям хозяина, и на ней три нашивочки — две золотые, одна красная. Сколько же нам тогда было лет? Ах, да что теперь вспоминать… И это обычное присловье его: «Давай — бери…»

Муха и Малина

— У нас в минометном батальоне был старшина — Панас. Как его там правильно и верно — не знаю. Панас Булыга все звали.