Срочно меняется квартира

— Для думающего человека это не загадка. Безалаберность знаете? Нетрудно сообразить. Пока. До встречи, где прикажете.

— Переучили! — сказал Сева насмешливо, после того как за Леней закрылась дверь. — Живи алаберно, от тебя все бабы разбегутся.

И, предвкушая приятные минуты получения выигрыша в сберкассе, он подмигнул портрету деда.

2

Два почтенных человека посматривали друг на друга испытующе. Одному было немного за пятьдесят, другому — почти под восемьдесят. Две натуры, судьбы и личности разделял лишь стол.

— Таким образом, чему могу служить, что ли, как бы сказать? — спросил у старого Романа Владимир Максимович.

— Сейчас, друг мой, объясню, — отметил Роман, — отдышусь немного. Сам, знаете, удивляюсь, что когда-то выполнял прыжки «флик-фляк»… Меня зовут Роман Романович Гордеев. Я цирковой артист, точнее, дедушка русского цирка. А привело меня к вам одно обстоятельство… деликатного свойства. Рад, что застал вас дома одного…

— Это, что ли, как бы не редкость, потому как один пребываю постоянно.

Старый Роман по обстановке понял, что в данной комнате живет одинокий человек, не очень озабоченный устройством собственного быта и не страдающий пагубной любовью к накопительству.

— Позвольте быть откровенным. В лета мои нет надобности лицемерить, но вы мне стали симпатичны с первых минут знакомства. Я, видите ли, престидижитатор, попросту фокусник и уже в силу ремесла разбираюсь в вещах и их истинной сути. К вам в последнее время наведывается некий Всеволод Булочка, как вы к нему относитесь?

— Это, что ли, страховой Севка? А как отношусь? Просто: пришел — сиди, говоришь — говори, ушел — ступай с богом.

Гордеев улыбнулся приветливо и печально. Первая же фраза Аракчаева убедила его, что он не ошибся в определении характера.

— Ну, а если приглядеться к нему внимательнее?

— А что там приглядываться? Михрютка, как все нынче… Попадьей не ласканный, попом не битый…

— Как говорите? Михрютка? Это что такое?

— А черт ее, так сказать, знает? Михрютка — и все тут. Бабка покойная меня так смолоду звала. Вроде бы как любя, что ли, ласково.

— Да, да! Вы правы: есть слова в русском языке необъяснимо своеобразные… Только этот михрютка, по моим предположениям, имеет худший смысл…

— А мне-то он сбоку-припеку: пришел — ушел. У меня полцеха таких-то, с выраженьем на лице. Упыхаешься с ними за день… От закаточных машин в голове звон, а от них — в глазах мельканье. Только и жду, как бы до пенсии дотянуть… А чтобы, как половчее, что ли, вас спросить: фокусникам тоже пенсию выписывают?

— На общих гражданских правах, но есть и возрастные привилегии.

— А чего вас этот Сева заинтересовал? В долг, что ли, брал?

— Нет, нет. Совсем не в этом дело. Скажу вам доверительно: я совершенно случайно как бы подслушал кое-что и стал невольным свидетелем ваших некоторых личных дел. В частности, ваших отношений с Марией Ефимовной.

…Когда сержант Аракчаев полз, теряя сознание, его спасла хмурая туча. Пошел из тучи холодный дождь, он и пробудил гаснущее сознание, вызвал в сержанте те силы, которые называют сверхчеловеческими: дождь ободрял его, заставил ползти дальше. Не случись такое, истек бы Владимир Максимович кровью. Туча, которая теперь наползла на его лицо, была куда мрачней той, давно забытой.

Вобрал он седую голову в плечи, вроде бы ссутулился еще больше и сказал тяжело, угрюмо:

— Зачем же эдак-то? Фокусы надо в цирке показывать. Подслушивать, как это вы, что ли, заметили, — не в наши лета. За подслушивание в Америке вон кое-кого с насиженного места поперли… Что ли, так сказать…

— Не сердитесь, дорогой. Я уверен, мы расстанемся друзьями. Я не подслушивал. Но перейдем к сути дела… Вот магнитная пленка, на ней вы услышите голос этого агента — и все поймете сами.

Старый Роман достал из портфеля транзистор, погостивший до этого в иконе, и включил запись. Аракчаев сидел ссутулившись и смотрел в сторону. Голос Булочки он узнал сразу, но это не сняло угрюмости с его лица. А Сева повторил все то же, что уже известно читателю из его милой беседы с Дарьей: «…у этого хахаля на одной ноге есть красивая, но старая любовь. Ломается, как стерва в оперетке, не хочет жить с героем Варшавы… В богадельне, но они у меня распишутся за семейное счастье…»

— Как видите, Булочка-то с изюмом, а вовсе не бескорыстный благодетель, — сказал старый Роман, выключая аппарат. — И поверьте, Владимир Максимович, я не воспроизвел бы вам эту запись, но вы ведете себя как херувим с царских врат. А к подлости надо относиться активнее…

— Эхма! — крякнул Аракчаев. — Вот дак Севка! Ну, сукин сын и внук… Это как же так можно? Срам! Позор! Рассопливился старый хрен… «Во субботу день ненастный» заиграл… Перцовкой угощал, деньги одалживал… А? Постой, Роман Романыч, одно скажи — до Марии эти слова не дошли еще?

— Повторяю, я и вам их не дал бы прослушать, но…

— Это ты прав, Роман Романыч! Это я, раззява, не углядел. С виду-то парень обходительный… «Бога ради, прошу, вы человек большой души…»