Срок

И тут меня осенило. Может быть, я обязана Флоре всем. Она заставляла мою мать быть трезвой и не употреблять наркотиков, пока та была беременна мной. Возможно, я была обязана Флоре баллами за тест на IQ, который прошла так успешно, что, кажется (Джеки рассказала мне об этом позже), все подумали, будто я сжульничала. Возможно, я была обязана Флоре своей любовью к книгам, своим словам, своим выживанием. Но должна ли я была благодарить ее? И была ли моя издевательская благодарность настоящей? И поскольку эта благодарность была вынужденной, могла ли я заставить Флору вернуться туда, откуда она явилась? Или обмануть ее?

– Миигвеч аапиджи[169], Флора. – Я произнесла эти слова в том особом регистре, который выражает что-то истинное, каким бы раздражающим оно ни было, или передает сокрушенные чувства. – Спасибо, что спасла мне жизнь.

Последовала напряженная пауза, после чего раздались тихий вздох, нежное постукивание деревянных четок. Глаза Асемы распахнулись. Она тоже слышала, как Флора выходила из исповедальни. Я оставила нашу входную дверь – синюю дверь – открытой. У входа в магазин заскрипел пол. Воздух изменился. Ее шаги замерли. А потом раздались приглушенный шепот и тонкий свист, когда она вышла в иной мир.

– Может, мне закрыть дверь? – спросила Катери.

Но когда она шагнула вперед, налетел порыв ветра и с силой захлопнул дверь. Удар разошелся эхом, сотрясая окна и книги в витринах. Этот грохот чуть не прикончил меня. Катери удивленно рассмеялась.

– Счастливого пути, – сказала она.

– Что это было?

Все еще смеясь и положа руку на сердце, Катери проговорила:

– Раньше я бегала по дому с мамой, хлопая дверями ради забавы. Она всегда говорила, что так люди изгоняют призраков. Я думаю, это означает, что она счастлива.

Возвращение Туки

После того как Флора ушла, я открыла дверь в исповедальню, достала портативную звуковую систему, которая хранилась там, куда священник ставил ноги, и отложила в сторону табличку с надписью «Не входить. Наша страховка не покрывает проклятие», после чего села на скамью с продавленной темно-бордовой кожаной подушкой, навсегда примятой задницей священника.

Я не могу вспомнить, чтобы прочла полное имя Флоры в книге, когда наткнулась на простое предложение, которое чуть меня не прикончило: «Ее звали Лили Флорабелла Труакс». Но Пенстемон и Асема были правы. Я проницаема. Даже сейчас, вспоминая это имя, я начала расплываться, разделяясь на части, растворяясь, как будто мои клетки пытался захватить поток голодного воздуха. Придя в себя, я все поняла. Я тщательно скрывала себя в облаке неведения, но теперь поняла. Лили Флорабелла.

Моя мать швырнула меня на пол, когда мне было восемь, потому что я пыталась помешать ей выйти за дверь. Она сбила меня с ног, как заправский борец. Вышибла из меня дух. Оставила лежать на полу. Она перешагнула через меня, начав свою ежедневную охоту за забвением. Я так и не простила ее, но это был единственный, насколько я помню, момент, связанный с настоящим насилием. Просто я оказалась рядом с ней в минуту ее ничтожества, ее затерянности в пространстве. Но помимо этого внезапного, шокирующего движения заправского борца я не могу назвать ни одного случая, который причинил бы мне бо́льшую боль. В моем детстве было так много одиночества. Но я прошлась по нему розовым ластиком и стерла боль.

По сравнению с жизнью других людей, которых я узнала в тюрьме, и людей, с которыми росла, моя жизнь была не такой уж тяжелой. Я придаю слишком большое значение тому, что иногда мне доводилось драться с собаками за объедки, побираться и воровать еду, но благодаря нашим соседям и родственникам еда у меня все-таки была. Никто не жаловался на то, что я ее крала, и часто соседи давали мне больше того, что я у них брала. И хотя мать не любила меня, она не испытывала ко мне ненависти. И все же я ее возненавидела.

Вы не можете смириться с тем, что делаете с другими людьми, так же легко, как с тем, что они делают с вами.

По мере того как пагубные привычки ослабляли ее и она все больше запутывалась, я становилась сильнее и жестче. Иногда я могла накричать на нее во весь голос, потому что знала, как ее сломить. Я могла заставить ее рыдать из-за возмутительных, уродливых, мучительных приколов, за которые мне теперь стыдно. Я не могла остановиться. Может, мне просто требовалось как-то повлиять на нее, даже если это причинило бы ей боль. В моем сердце жила пустота. Но я могла добраться до ее сердцевины и вырезать ту, как вырезают семечки из яблока. У меня не было возможности наказать отца, чьи преступления против меня были второстепенными, и каждый час его отсутствия в моей жизни был оскорблением. Однако, вместо того чтобы обвинять его, я донимала мать.

А однажды я сильно ударила ее, повалила на грязный линолеум, заявила, что она дерьмо, а потом ушла из дома. Это случилось в день ее передозировки.