«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского

Поразительна реакция изумления на приговор людей, знавших Чернышевского, не разделявших его идей, но не поддавшихся стадному чувству осуждения. А может, слишком несправедливым казался приговор. 21 мая 1864 г., на следующий день после высылки Чернышевского, профессор А.В. Никитенко записал в дневнике: «Я спрашивал у Л<юбощинского>, чтобы он как сенатор сказал мне: доказано ли юридически, что Чернышевский действительно виновен так, как его осудили? Он отвечал мне, что юридических доказательств не найдено, хотя, конечно, моральное убеждение против него совершенно. Как же однако осудили его? В Государственном совете некоторые из членов не находили достаточных улик и доказательств. Тогда князь Долгорукий показал им какие-то бумаги из III отделения – и члены вдруг перестали противоречить. Но что это за бумаги? Это тайна. Зачем же делать из них тайну, если в них заключаются точные доказательства вины Чернышевского? Жаль! Потому что люди, даже вовсе не сочувствовавшие Чернышевскому, невольно склоняются к мысли, что с ним поступлено слишком строго, чтобы не сказать – жестоко. А теперь особенно такие впечатления не полезны для правительства. В приговоре, читанном публично во вторник, говорят, упомянут даже ряд статей в “Современнике”; но тогда виновата цензура. Зачем она пропускала статьи, столь явно клонившиеся к ниспровержению существующего порядка? Словом, кажется тут поступлено неосмотрительно». Спустя три дня Никитенко вернулся к этой теме: «Многие сильно негодуют на правительство за Чернышевского. Как было осудить его, когда не было никаких юридических доказательств? Так говорят почти все, даже не красные. У правительства прибавилось достаточное число врагов»[333].

Конечно, Никитенко был и профессором Чернышевского, и руководителем его диссертации. Но его изумленное возмущение нельзя объяснить близостью учителя к ученику. Слишком давно уже НГЧ был вполне самостоятельной фигурой, да и далеко не все его мнения были близки профессору. Но человек он был высшей нравственной пробы, своего рода эталон порядочности. И приговор Чернышевскому принять не мог. Думаю, что даже если бы ему стало известно, что на одной из клеветнических записок о деятельности Чернышевского император собственноручно написал «судить по всей строгости законов» и что сенаторы восприняли эти слова как абсолютный приказ, он, весьма критически относившийся к «Сандвичевым островам», не принял бы такого раболепного повиновения. Князь Суворов, предлагая Чернышевскому эмиграцию, опасался, «чтобы на государя, его личного друга, не легло бы пятно – сослать писателя безвинно». Но это произошло, писателя сослали безвинно.

Это понимали практически все. Такого рода свидетельств немало. Приведу одно из многих – рассуждение студента Московского университета: «Разве можно основать обвинение на показаниях разжалованного в солдаты, следовательно, по русским законам “опороченного”, “бывшего под судом” и претерпевающего наказание Всеволода Костомарова (о котором ни один честный человек не скажет доброго слова за всю его жизнь)? <…> Разве по каким бы то ни было законам в мире может человек подвергаться преследованию правительственной власти за те сочинения, которые одобрены тем же правительством! <…> Ясно только одно, что правительству нужно было упечь Чернышевского, как такого человека, который с замечательною энергией и талантом развивал в русской прессе мысли, вынуждавшие у него реформы, которые шли вразрез с частными узкими интересами русской аристократии, во главе которой стоит аристократия правительственная, двор. Чернышевский мученик за стремление к достижению общественного блага» (курсив мой. – В.К.)[334].

Подчеркнем, что даже радикально настроенные студенты поначалу видели в нем не революционера, а человека, который отстаивал путь реформ. По сути в ухудшенном варианте повторилась судьба Сперанского.

Пыпины очень нервничали, можно ли ему будет «там» продолжать его работы? Можно ли взять книги? Достаточно ли приготовили ему теплого? Что касается Ольги Сократовны, то, как пишет В.А. Пыпина, родственникам казалось, что с ней что-то вроде помешательства. Она носилась из города в город, и непонятным казалось им «рысканье» Ольги Сократовны перед самым отправлением Николи, когда близкие пользовались каждой малейшей возможностью увидеть его лишний раз.