«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского

Тем не менее от работы он не увиливал. Николаев вспоминает: «Работать по дому приходилось не мало: и дрова колоть, и печи топить, и воду на себе возить и всегда он явится и помешает. Да и страшно за него было: так он ловок был, что того и гляди покалечит себя, так что частенько приходилось насильно отнимать у него режущие и колющие инструменты и дружелюбно его выталкивать. После мы выучились отделываться от него напоминанием о некоем дворнике, которому, по его собственному рассказу, он хотел помочь внести дрова на пятый этаж и так ловко помог, что рассыпал всю вязанку, за что и получил надлежащее возмездие в форме крепких слов. Как сунется Николай Гаврилович “помогать” нам, так и крикнем ему: “а вспомните, стержень добродетели (так мы шутливо называли его), дворника”, – ну и отстанет»[362]. История с дворником и впрямь забавна, она показывает (всего лишь момент!) избавление НГЧ от народнических иллюзий. Как-то зашла речь об интеллигенции и народе. Как же не спросить автора «Что делать?» – что делать теперь с народом?.. Его и спросили. И вот что сказал Чернышевский: «Однажды, когда я жил в Петербурге и тоже желал помочь народу, поднимаюсь к себе на квартиру по лестнице, а впереди идет дворник с вязанкою дров за спиной. Вижу я, что дрова, того и гляди, развалятся. Как же не помочь?.. Вот я на ходу и давай поправлять вязанку… Рассыпались дрова-то, а дворник меня стал ругать!..» Как положено Учителю, отвечал он притчами. Умный разумеет.

В эти каторжные годы он впервые вживую столкнулся с теми, кто читал его тексты и готов был слушать его рассуждения, как апостолы слушали Учителя, записывая потом вкривь и вкось сказанные им слова. Сегодняшние молодые люди, отравленные советским прочтением Чернышевского, даже вообразить не могут того замирания сердца, которое охватывало студенческую молодежь просто при виде их кумира. Они многого не понимали, поскольку ждали другого (миф о «дирижере радикального оркестра» уже работал!). И все же многое сохранило тот дух неожиданности духовного откровения и неожиданного прочтения привычных сюжетов. И первое удивление – никакой позы, простота: «При нашем настроении благоговейного трепета, – пишет П.Ф. Николаев, – мы инстинктивно, сами о том не думая, ждали от Николая Гавриловича чего-то героического. Конечно, не трубных звуков каких-нибудь, а так чего-нибудь героического; в глазах, в выражении лица, – одним словом, чего-нибудь необычного. И увидели самое обыкновенное лицо, бледное, с тонкими чертами, с полуслепыми серыми глазами, в золотых очках, с жиденькой белокурой бородкой, с длинными, несколько спутанными волосами, часто по нашим погостам попадаются дьячки с такою наружностью»[363].

Н.Г. Чернышевский на каторге. Рис. А. Сохачевского

Он не производил впечатления конспиратора и революционера, он был мыслителем и ученым, таковым и изобразил его каторжный художник.

И главное выделил бы я: с вчерашними ишутинцами связал его не революционаризм, а другие нити, которые соединили студенческую молодежь с мыслителем, и «нити эти совсем простые, совсем не ослепительные, эти нити – интересы мысли и научного исследования, к которым и мы тоже тяготели»[364].

Однако на воле – и радикалы, и власть – укреплялись в ощущении, что Чернышевский – революционный герой, ждали и боялись трубных звуков, если он вернется. Скажем, ишутинцы, публика слегка безумная, которые хотели жить по заветам романа Чернышевского (организовали переплетную и швейную мастерские), но их прожекты были прикрыты, и тогда они придумали организацию под названием «Организация», ядром которой стала группа под названием «Ад». Так именовалась подвальная комната московского трактира «Крым», где собирались воры и где они придумывали, как дать бой царизму. В результате двоюродный брат Ишутина Д.В. Каракозов в Петербурге 4 апреля 1864 г. стрелял в императора, был схвачен и повешен 3 сентября 1866 г. В этом году Достоевский играл в «Что делать?», а Каракозова повесили, поскольку он не мог примирить в своем сознании верность Чернышевскому и верность императору. Некоторые литературоведы полагают, что фамилия Каракозов – один из возможных толчков к появлению фамилии Карамазов. Ишутина тоже приговорили к казни, одели саван, на голову петлю, тут пришло помилование, но он уже окончательно сошел с ума.

И идейный противник Чернышевского Герцен спрашивал в «Письме к императору Александру II» от 1865 г. (№ 197): «Вы с беспримерной свирепостью осудили единственного замечательного публициста, явившегося в ваше время. А знаете ли, что писал Чернышевский? В чем состояло его воззрение? В чем опасность, преступность? Можете ли вы на этот вопрос ответить самому себе? Из нелепейшей сенатской записки вы ничего не могли понять» (Герцен. XVIII, 340). Вопросы юридически точные, но исходили они от патентованного врага империи и вряд ли могли содействовать освобождению Чернышевского.

Дмитрий Владимирович Каракозов