«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского

– Как же, подле тюрьмы, против окон Чернышевского, было небольшое озеро. Чернышевский осушил это озеро, сделал канаву. Сам ее копал. Якуты прозвали эту канаву “Николаевским прокопом” в его честь».

Это для кого-то может быть жизнью, для человека духа – это, конечно, житие. Он и не обустраивал свое жилье. Такой Симеон Столпник. Он же не ради быта, не ради бытовых удобств пришел в этот мир.

«Как Чернышевский проводил день?

– Летом в комнате стоял “дымокур” – горшок со всяким тлеющим хламом – коровьим калом и листьями (там летом ставят и по улицам “дымокуры”, так как страшнейшее комарье – скот заедает!). Днем и ночью дымокуры – в домах; смрад дыма отгоняет комаров. Если взять белый хлеб, то сразу мошка так обсядет густо, что подумаешь, будто икрой вымазан. Чернышевский, взяв полотенце и завернув голову, уходил в лес на целый день; собирает грибы, придет, поест и опять уходит. В доме нельзя было высидеть! Если, бывало, положишь на стол кусок свежего мяса и не закроешь, то оно через полчаса будет совсем белое, как бумага: комары высосут всю кровь из него. Когда темнело или было ненастье, то Чернышевский сидел и читал. Но гулять ходил каждый день. Иногда читал целую ночь напролет или что-то писал, причем все, что писал, жег»[383].

Последняя строчка самая страшная. «Что писал, жег». До какого же состояния надо было довести творца, чтобы он потерял всякую надежду на то, что его строчки увидят свет. Завершу эту страничку описанием его комнаты.

«На правой от входа стене коридора две двери – первая ведет в помещение жандарма, вторая – вход в камеру Н. Г. Около этой двери, далее ее, ближе к окну, которым заканчивается коридор, подвешена на блоке деревянная четырехугольная платформа в квадратный аршин, как чаша простых больших весов. Платформа – на веревке и блоке – может опускаться и подниматься. На платформе что-то наложено и наставлено, что именно – определить нельзя, так как все закрыто газетной бумагой. Оказалось, что на платформе хранится провизия Н. Г., которую он таким образом, по его объяснению, спасает от мышей.

Вошли в камеру. Комната мрачная, душная. Н. Г. был в камере. Он казался совсем не таким, каким я его представлял, не видев до того его фотографии. Предо мною стояла невысокая, коренастая фигура в длинном и широком драповом пальто коричневого цвета, с большими (по длине), но редкими, прямыми волосами, причесанными на косой ряд, с редкой длинной рыжеватой бородой, с бледным, одутловатым, дряблым лицом, с белыми большими, очень сильными даже для близоруких, очками. В моем представлении на первый раз создался тип захудалого мещанина-ремесленника. Но это продолжалось менее минуты. <…> Комната Н. Г. была квадратная, приблизительно 8–9 аршин по стороне, высотою аршина четыре. В комнате было только два окна. По стенам комнаты, за исключением двери, двух окон и печки (на правой стене от входа), были устроены из простых плах широкие полки, каждая из двух плах, заполненные в два ряда преимущественно новыми, недержаными или очень бережно сохраняемыми книгами. Посредине комнаты на крестовинах были положены плохо выструганные, не пригнанные две плахи, изображавшие из себя и служившие столом.

Перед правым от входа концом стола у стены стоял какой-то мягкий, вроде турецкого, но утративший всякую форму диван, который и служил кроватью Н. Г. Пыли в комнате было невероятное количество. Пол был настолько грязен, что можно было только догадываться, что он из плах, а не земляной. На столе стоял заржавленный, позеленевший, старый, покосившийся как-то на все стороны самовар – когда-то желтой меди, стояла грязная, немытая посуда. Самый стол представлял сплошную грязь. Местами на столе была постлана газетная бумага, тоже грязная. Очевидно, что очистки комнаты или никогда не производилось, или таковая была – и то небрежно – в несколько лет раз.

Стены комнаты, смазанные в пазах глиною, и потолок, когда-то выбеленные, пожелтели, почернели, побелка во многих местах обвалилась, и общий вид камеры представлял мерзость запустения»[384].

Воистину русский святой, пустынник…

Глава 14 «Отблески сияния»

                             Склонится толпа,

                                         лебезяща,
                                               суетна.
                           Даже не узнаете —
                                                я не я:
облысевшую голову разрисует она
                          в рога или в сияния.

Владимир Маяковский

Губительная власть и человеческое достоинство

Добравшийся до последней главы этой книги, читатель может удивиться: почему эпиграф из Маяковского? Ну, и рога дьявола, и сияния, намалеванные дешевыми иконописцами, мы бесконечно можем увидеть в исследованиях о Чернышевском. Такой несправедливости, как Чернышевский, наверно, не переживал никто. Пройдя страшную жизнь человека, которого власть поставила в условия смерти, убивая не только тело, но уничтожая самую творческую способность мыслителя. Потом шла борьба за его наследие.