«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского

Разговор состоялся, видимо, достаточно бурный, поскольку Ольга Сократовна, старавшаяся на старости лет о муже заботиться, «Чрезвычайно чуткая ко всему, что касалось спокойствия Н.Г., О. С. быстро вскочила и вышла в гостиную. Минуты через две она вернулась. “Ну, Н. Ф., – обратилась она ко мне, – если только вы будете приводить с собой таких господ, так у Н.Г. нервов не хватит… Ваш приятель неприятно действует на Н.Г. …Я сейчас прекращу их спор…”»[427] И отправила Назарова домой, сказав, что НГ вредно волноваться.

«У Н.Г. было нахмуренное потемневшее лицо, какого я у него никогда не видел. Однако он любезно простился с нами и проводил нас до передней.

– Нет, я положительно не могу согласиться со взглядами Н.Г. на нелегальный образ действий, – сказал мне Н., когда мы вышли на улицу. Я не отвечал ему, и мы молча расстались. Вскоре я получил ответы на мои письма от товарищей. В некоторых из них высказывалось удивление, в других упреки по адресу Чернышевского, изменившего якобы своим прежним взглядам, в третьих – мнения о Чернышевском как о безупречном теоретике, но плохом практике, в четвертых, наконец, чересчур резкие отзывы, доходившие до того, что Чернышевского называли выжившим из ума стариком, у которого Сибирь и каторга отняли все… Как на доказательство ссылались на статью Чернышевского “Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь”, под псевдонимом “Старый трансформист”, как слабую и неудачную вылазку против Дарвина, далеко не напоминающую прежнего Чернышевского… После этого долго я не заглядывал к Чернышевским, испытывая в душе раскаяние за огорчение, причиненное мною и моим приятелем О. С. и Н. Г.»[428] Верность своим идеям, разъяснение их, попытка уйти от иллюзий, освобождение от мнения толпы не было понято молодежью. Ее уже перепахал непонятый ею роман «Что делать?»

Последний год и последние слова

С июля 1888 г. губернатором Астрахани был назначен новым императором князь Л.Д. Вяземский, генерал от кавалерии, человек и роду хорошего, хотя и захудалой ветви, и интеллигентный. Все-таки Вяземские есть Вяземские. За оборону Шипки Вяземский получил золотую саблю с надписью «За храбрость» (17 сентября 1877 г.) и другие ордена, человек был смелый и понимавший честь России. «Благородный человек», – написал о нем Чернышевский (XV, 879). Впоследствии, уже в начале ХХ века, член Государственного совета. Тем временем сразу после перевода НГЧ в Астрахань А.Н. Пыпин и М.Н. Чернышевский в 1885 г. подали прошение на имя императора о переводе НГЧ в Саратов, но Министерство внутренних дел ответило, что, мол, преждевременно. Сам Чернышевский стоял на своем – ни о чем не просил. Никогда и не о чем. Этим чувством собственного достоинства, если искать параллели в русской истории, обладал герой, о котором вспомнил в эмиграции Бунин – святой князь Михаил Черниговский, который не поклонился. Бунин: «Есть еще нечто, что гораздо больше даже и России и особенно ее материальных интересов. Это – мой Бог и моя душа. “Ради самого Иерусалима не отрекусь от Господа!” Верный еврей ни для каких благ не отступится от веры отцов. Святой Князь Михаил Черниговский шел в Орду для России; но и для нее не согласился он поклониться идолам в ханской ставке, а избрал мученическую смерть»[429]. Бунин делил русский народ на наследников Каина и Авеля: «И вот молю Бога, чтобы Он до моего последнего издыхания продлил во мне <…> ненависть к русскому Каину. А моя любовь к русскому Авелю не нуждается даже в молитвах о поддержании ее».

Выросший в доме протоиерея, впитавший в себя основные христианские смыслы, которые звучат во всех его текстах, он на многое готов был ради России, ради России он не эмигрировал, но христианская честь значила для него больше. И больше всего его угнетало, что не видел он в окружающей России этих божественных смыслов. Как писал Чернышевский в одной из последних своих статей «Не начало ли перемены?», народ делится, условно говоря, на наследников Каина и Авеля, причем «каинитов» большинство.