Сшитое сердце

Пьер умер в первую брачную ночь, в самом начале медового месяца. Истек во сне кровью через левое ухо. Кровоизлияние в мозг, сказали специалисты. Никаких ударов ему не нанесли. Вскрытие доказало невиновность обезумевшей новобрачной, которая отказывалась понимать, отказывалась видеть хоть что-то общее у молодого офицера с ясным голосом и блестящими глазами, за которого она только что вышла замуж, с трупом, найденным рядом с ней наутро после свадьбы. И хотя не пролила ни одной слезинки, решили, что не стоит чрезмерно ее беспокоить – она испытала слишком сильное потрясение. Несчастная, должно быть, помешалась от скорби, потому и замкнулась в молчании. Она целые дни проводила на солнце, в полной праздности, разговаривала только с родными, а на вопросы дознавателей не отвечала, лишь улыбалась и качала головой. Но больше всего поражала ее красота. Историю нашли весьма печальной, и городская газета посвятила ей целую колонку.

Клара унаследовала небольшую ренту, но ей до этого не было дела. Она отказалась носить траур, и даже ее свекор не возмущался, видя ее в светлых платьях, подаренных его сыном. Понимая, что в расстроенный ум молодой жены смерть Пьера не вмещается, он предложил увезти ее с собой в Париж и там лечить, но Анита этому воспротивилась, и Клара вновь заняла свое место под солнцем посреди двора, а Мартирио долго пряталась в тени и плакала.

Прошла осень, и прошла зима, Мартирио все это время целовала только умирающих стариков, тем самым избавляя их от страданий. Она дарила смерть поцелуем тем, кто об этом просил, и использовала наши тайны, чтобы помогать живым. Из нас из всех она чаще других произносила молитвы, несчастными хранительницами которых мы были.

Я сама наконец стала женщиной, и мне пришлось ходить в туфлях с насыпанными в них оливковыми косточками, держать деревянный крестик, поститься и повторять непонятные слова. Я прошла посвящение. Мне вручили шкатулку, в которой я сейчас держу свою большую тетрадь, и вышитое имя матери. Я поставила шкатулку под кровать и ждала, когда придет время ее открыть.

Почему я столько лет с этим тянула? Я не спешила проникнуть в тайну шкатулки. Я видела, как Мартирио день за днем оплакивает зятя. Я знала, что она не может нас целовать, что ее ужасает мысль о смерти, которую она, по ее словам, в себе носила, об этом яде на ее губах, и я боялась дара, заключенного в шкатулке, отравленного подарка, каркающей над ухом черной птицы, голоса, который каждый вечер усыплял возлюбленного, смертельного поцелуя, разноцветных ниток и иглы, раздиравшей швею. Я так боялась тайны, затаившейся в своей деревянной темнице у меня под кроватью и навязанной мне предками по материнской линии! Этот ларчик был словно обещанием большого горя в будущем, тяжкой ношей, которую я отказывалась разделить с сестрами. Мне казалось, что если я перестану думать об этой деревянной коробке, то либо она исчезнет, либо из нее пропадет ее роковое содержимое. Самым действенным способом, конечно, было бы взломать ее до того, как дар созреет, но и на это я не могла решиться.

И вот, представляя себе, какой груз одиночества может быть заключен в этом заурядном ларчике, я откладывала момент, когда открою его, – точно так же, как раньше, по словам сказительницы, оттягивала свое рождение.

Стекольщик!

Стекольщик, стекольщик!

Носитель света орал во все горло, а Клара, заливаясь смехом, шла по городу следом за ним и его пронзительными воплями.

¡Vidriero, vidriero!

Вот уже во второй раз она отвернулась от солнца, чтобы последовать за незнакомцем.

Сосредоточившись на фасадах и окнах, он не сразу заметил шагавшую за ним прелестную девушку в желтом атласном платье. День подходил к концу, а заработал он мало. По лицу у него струился пот, спина разламывалась под тяжестью стекла, и в конце концов он остановился и осторожно отстегнул свои ослепительные доспехи. Пристроил большие прямоугольники света к своим длинным тощим ногам, вытащил из кармана грязный платок и провел им по лбу. Солнце клонилось к закату. Стоя лицом к нему, стекольщик, зажмурившись, вытирал пот, заливавший глаза. А когда снова смог ясно видеть, вздрогнул так, что едва не расколотил сверкающие стекла, которые закрывали его снизу чуть ли не до пояса. Перед ним неподвижно стояла улыбающаяся Клара. Ее соломенные глаза смотрели на него с пугающей пристальностью. Моя сестра, оказавшаяся между заходящим солнцем и отброшенным стеклами непрямым светом, казалась призрачной.

– Вы нарочно меня пугаете? Вас это забавляет? Со стекольщиком так шутить нехорошо! Кто будет платить, если я из-за вас разобью свой товар? Правду сказать, я окажусь в безвыходном положении! Все это, знаете ли, хрупкое, и оно меня кормит! – отчитывал он ее по-французски, а поскольку она, по-прежнему глядя на него, не отвечала, он продолжал: – И почему это вы мне во весь рот улыбаетесь и молчите? Язык проглотили, что ли?