СССР: страна, созданная пропагандой

Кстати, у него есть «ядовитое» замечание о Гайдаре: «В команде Гайдара люди „думали моделями”. Никакого понимания, как отреагируют люди на рыночные реформы – не было». И это вновь подтверждает неадекватность Гайдара, говоря одновременно о том, что он появился там для совершенно иных целей.

Как роль Гайдара, так и результаты его деятельности получают сегодня абсолютно противоположные оценки. Можно привести мнение Ю. Лужкова и Г. Попова: «Почему сам Ельцин предпочел Гайдара? Тут действовал комплекс факторов. Ельцин абсолютно не знал Гайдара. Но Гайдара усиленно навязывали Ельцину США, суля России десятки миллиардов помощи. Это не могло не завораживать Ельцина. Не знал Ельцин и экономических теорий. Но Гайдар исступленно верил в свою теорию: после нескольких месяцев шока заработает рынок, и все утрясется. Быстрота успеха не могла не увлечь Ельцина – он хотел не столько дать стране возможность самой себя возродить, сколько осчастливить ее „от себя” и немедленно. И Гайдар не обманывал Ельцина, когда уверял, что все решится к осени. Он, правда, так думал и, правда, не ведал поначалу, что творил. Вопреки еще одному мифу – что Гайдару не дали закончить, – все свои планы он реализовал. Сбережения были заморожены, точнее, вообще ликвидированы как серьезный фактор. Зарплаты обесценились. Заводы остановились. Появился рынок „челноков”. Распущен СССР. Россия не рухнула. Гражданская война „обосновалась” только на национальных окраинах. Но самого главного – начала возрождения России – не произошло. Рынок не заработал» ([17], см. также [18–19]).

В чем же причина устойчивости советской системы да и постсоветской тоже? С одной стороны, советский человек, как и западный, был лоялен потому, что все же имел определенный экономический уровень. С другой – лояльность его обеспечивалась как пронизывающей все пропагандой, так и дышащими в спину репрессивными органами.

Физик В. Захаров замечает: «СССР в целом был нежизнеспособным организмом. А вот наука была хорошая. Достаточно сказать, что в США до сих пор на кафедрах математики процентов десять – профессора из России. Но военная наука, на которую было поставлено очень много, была не столь эффективна. Потому что в этих закрытых „ящиках” больше занимались спортивным ориентированием по компасу или игрой в пинг-понг. Кстати, в США дела обстоят не сильно лучше. Видимо, срабатывает какой-то общий закон крупных бюрократических систем. Там тоже тратится зря куча денег» [20].

Распад СССР прошел без жертв, если не считать потерянных кресел деятелей прошлого периода. Бескровность этого ухода со сцены наиболее важна, поскольку ельцинский расстрел парламента и людей 1993 года демонстрирует, как партия тоже могла бы держаться за свое место в истории.

Глеб Павловский, как и другие, увидел корни современного российского режима именно в этой точке: «Система Российской Федерации в победоносном мейнстриме 1993 года уже не могла стать регулярной государственностью – ей следовало оставаться победоносной всегда. Когда через год, летом 1994-го, президентский рейтинг Ельцина упал вдвое, ответом на это были не внеочередные выборы (обещанные им же на то самое лето), а вопрос о войне. Вопрос (цитирую меморандум по памяти) о „показательном разгроме какого-либо одного региона, противящегося центру реформ”. И не то беда, что первую годовщину Конституции танки праздновали на подходе к городу Грозному: срывы у демократий бывают. Все еще можно было остановить и передоговориться. Но договоренность теперь была не нужна Системе – ей требовалась только Победа, пускай в собственной стране» [21].

Можно сказать, что победители в одной сфере автоматически признаются победителями в другой – такова особенность массового мышления. Такая череда «побед» идет в СССР c 1917 года, и население, по сути, все время присоединяется к победителям. Это определенный вариант стокгольмского синдрома, только коллективный, когда путем выживания становится коллективная улыбка на лицах в момент, когда хочется плакать, и наоборот.

При этом Х. Линц, как и многие другие, подчеркивает, что демократия связана c правом меньшинства, а не большинства: «Недемократические же режимы не просто de facto ограничивают свободу меньшинств, но и, как правило, четко прописывают юридические ограничения, оставляя простор для интерпретации таких законов не объективным независимым органам, а самим правителям, которые к тому же применяют их крайне избирательно. Требование того, что гражданам не может быть отказано в участии в выборах, если такой отказ сопряжен c применением силы, связано c тем, что расширение гражданских прав было процессом медленным и конфликтным: от имущественного ценза к всеобщему избирательному праву для мужчин до включения женщин и молодежи – по мере того, как эти общественные группы начинали требовать распространения избирательного права, в том числе и на них самих» [22].