СССР: вернуться в детство?.. (СИ)

Дома я села, посчитала так и сяк. С рисунками что ещё выйдет – непонятно. Опять же, все ли их возьмут? А вот за буковки нам ломилось больше двух тысяч. Даже если на четверых разделить – уже весьма.

И тут я припомнила слова бухгалтерши по поводу укрупнённого издательства. Если «Восточно-Сибирское» – укрупнённое, то где-то должно быть и совсем крупное, так? И там тираж, наверное, не пятьдесят минимум, а, допустим, семьдесят? Или даже все сто? Как проверить?

Я пошла к книжному шкафу. Первым делом мне на глаза попались детские книжки. В твёрдых переплётах, но малоизвестных писателей. «Тяпкин и Лёша» Ганиной. В детстве я любила. «Колесо на крыше» Мейндерт Дейонг. Блин, фамилия как тест у логопеда. Эту книгу я не любила. С моей (взрослой уже) точки зрения, страшно ей не повезло с переводчиком, текст грубый, рваный, как будто гравий мешалкой ворочают. Тираж... там и там по сто тысяч, гляди-ка. Я проверила ещё несколько книжек издательства «Детская литература». Меньше ста тысяч не было ни у одной. И тут как толкнуло меня проверить тоненькие детские книжки.

Вот, первая попавшаяся. «Честное слово» Пантелеева. С тетрадку, меньше авторского листа. А тираж... семьсот пятьдесят тысяч!!! Я слегка обалдела. Ладно, допустим Пантелеев – человечище! Знаменит, и всё такое.

Ну-ка ещё. «Большое сердце» – это про войну. Автор Б. Лавренёв. Ни о чём мне фамилия не говорит, но я – ещё не показатель, правильно?

Правильно оказалось на все четыреста процентов, потому что тираж у тоненькой книжечки оказался – держитесь – миллион восемьсот экземпляров!!! По самым скромным подсчётам у меня получалось, что этот неизвестный лично мне дяденька получил за эту книжечку минимум девять тысяч рублей!!!

Офигеть.

Ну что, можно начинать становиться миллионером. Дело за малым: стать широко известным в нужных кругах и издать книжечку запредельным тиражом.

Нет, я не завидую этому дядьке.

Да кого я обманываю – завидую, конечно! Хочу, чтоб также, уважали и печатали, можно даже без орденов и премий. Эх...

И, должно быть, кто-то в небесных сферах услышал плач моей души, потому что спустя буквально два дня в нашу дверь позвонили. Я была в школе, и заказное письмо приняла бабушка, но открывать побоялась (после того раза с рукописью она вообще без нас никаких писем не вскрывает).

Я прочитала, кто отправитель, и руки мои затряслись.

– Баб, открой.

Она аккуратно вскрыла конверт ножичком, и мы торжественно зачитали, что редакция журнала «Костёр» информирует меня о том, что мой роман поставлен в годовой план с графиком публикации две главы на номер, с оплатой по частям в соответствии с графиком печати, и они просят меня заполнить приложенный договор и переслать его вместе с полным текстом произведения по адресу...

Аллилуйя!

Как я орала! Как скакала! Это – моё! Лично моё! Й-й-йу-у-ху-у-у-у!

Бабушка, по-моему, даже стала опасаться за моё здоровье, и я постаралась взять себя в руки, хотя получалось очень плохо.

А ещё через два дня пришло очень похожее письмо из «Пионера», которые брали в работу «Петю Мастерилкина».

Мама дорогая, неужели я поймала волну? Самое страшное было – спугнуть эту удачу. И я постаралась затаиться.

Оба эти знаменательных события произошли в отсутствии матушки, потому как четвёртого декабря, аккурат после нашего посещения издательства, мама отбыла в Улан-Удэ на сдачу сессии. Сколько она там должна была пробыть – большой вопрос, вроде по датам примерно три недели, а в реальности как попрёт?

Мы с бабушкой хозяйствовали одни, наводили марафет, я раскрасила все окна смесью гуаши и зубной пасты. Навырезала снежинок. Ёлку снова привязали к табуретке и обрядили винтажными игрушками. Всё остальное время, вдохновлённая двойной удачей, я писала роман про бабушку – кое-какие черновики и наброски лежали у меня аж с прошлой зимы, и теперь я вдумчиво и неторопливо сшивала их в цельное полотно. Иногда вечерами мы подолгу разговаривали, обсуждали – каково было в тылу.

Однажды бабушка заявила, что в их Омской области было ещё терпимо. Не голодали. Да, забрали всех коней, но осталась часть коров. На коровах пахать всё же было легче, чем самим в плуг впрягаться. Было молоко и творог, и то, что на своих огородах выращивали – успевали, сверх колхозной нагрузки. По хлебу вот скучали сильно – зерно на фронт отдавали почти всё, оставляли только на посев. А сами пекли из перетёртой картошки.

Так она и испекла мне хлеб такой, чисто картофельный, на дрожжах, плотный, как резиновый, и сизо-синий. Поешь-ка его месяцами, коли к пшеничному хлебу приучен...

Я слушала её и вспоминала задокументированные жалобы немецких домохозяек, которые в сорок четвёртом страдали, что пришлось отпустить прислугу, и вместо кофе в зёрнах в магазинах стали продавать только эрзац-кофе, цикорий. Вас бы, фрау, заставить на коровах попахать...

Двадцать третьего числа бабушка встретила меня из школы с большими-большими глазами.

– Что случилось?

Она молча предъявила мне четыре извещения.

Два одинаковых, на маму и на меня – на шестьсот семь рублей пятьдесят копеек каждый.