Стадия серых карликов

Вначале они парились в трех банях — русской, финской и японской. В последнюю рядовой генералиссимус попал впервые, и она ему не очень понравилась: деревянная дежа литров на триста с горячей водой, становишься в нее, закрываешься крышкой. Короче говоря, голова торчит над нею, как из очка при удобствах во дворе, а телеса парятся. Натирались они и пихтовым маслом с солью для лучшего потения, запивали медовым и березовым кваском, пыхтели, отдувались и потели на волчьих шкурах в горенке. Потом по очереди лежали на столе, и весьма смазливая молодая особа по имени Эдда делала им массаж, громко хохоча, когда хозяин жаловал ей скабрезности. С невероятной легкостью для ее плотных, хотя и ладно скроенных форм, она порхала по горенке, умудрилась несколько раз таранить Аэроплана Леонидовича то крутым бедром, то тугой грудью, и от этих вольностей бедного рядового генералиссимуса еще сильнее бросало в жар и вообще потряхивало, так как вспоминалось недавнее переплетно-эротическое приключение в метро.

— Не отведаешь Эддочку? Как? — впервые заблестели глаза у начальника уезда.

— Куда там! Отпиликался…

— Напрасно, Эддочка у нас прямо-таки часовой мастер: ставит все куранты с полшестого на десять, а то и на одиннадцать часов!

Они поржали, потом перешли, накинув махровые халаты, в столовую, где Эддочка приготовила закуску. Хозяин пил коньяк как минеральную воду, похвастался, что однажды к нему на охоту приезжал сам Леонид Ильич, когда был еще при здоровье, — вот коньяк жрал, вот это жрал! И начальник уезда косился на медленно убывающую рюмку гостя: перешли на ты еще до брудершафта, а морду воротит, с чего бы это, а?

— Знаешь, кто не пьет? — вскинул, вернее, швырнул вверх брови Декрет Висусальевич. — Кому не наливают. Кто лечился и кто уже умер… Даже портреты пьют! Да! Поехали!

С непривычки у Аэроплана Леонидовича всё как бы подрастеряло свою незыблемость и приобрело весьма большую относительность. Начальников уезда вскоре сидело рядом то два, то три, они образовывали временами из себя какое-то бюро или коллегию, и поэтому гость поневоле вновь перешел на «вы». А начальство не желало удаляться от масс, настаивало на простоте товарищеских отношений и на очередном брудершафте.

— Не пиши больше в губернию, — сказали жестко начальники уездов хором. — Не стой на пути перестройки Шарашенска, все равно из этого ни хрена не выйдет. Собакер — он Собакер хоть в Африке, ярлыки антиперестройщиков нам с тобой приладит. Не бойся, наше дело всегда правое — мы победим. Если вздумаешь писать — покажи мне. Вообще мы, в глубинке, писателей очень почитаем, да не любим. Учти!

— А ккакк дддогадались — уУ?

— Сам же вчера сказал: «Пожалуйста». Мы поблагодарили, а ты: «Пожалуйста!» Ну и конспиратор! Без нас — ни шагу, понял? Мы председателя нашего с тобой предприятия присмотрели. Члены правления — мы! А просто председатель — он! Москвич, умеет из ничего миллионы делать. Сегодня мы начальники, а завтра? А миллион — он миллион, особенно в драгметаллах и драгкамнях. Наше родное правительство цены на них повышает — на сто процентов, еще на пятьдесят. Если только на сто — состоятельные люди становятся в два раза богаче! Наш председатель так и сказал: это борьба за социальную справедливость по заявкам мафии. Он знает, что говорит, такой жу-у-ук! Давай, академик науки, за его здоровье… Ну, давай… И часок-два поспать надо — пользительно для здоровья, говорят. Ух!

Больше Аэроплан Леонидович ничего не запомнил. Не спасли ни личная гениальность, ни компьютер с дьявольскими чипами. Не устояли они под натиском коньяка, все у него замкнулось, и когда он через какое-то время проснулся от страшной головной боли, которой совершенно, между прочим, не было даже тогда, когда он темечком долбал кузов КамАЗа и инвалидский металлический гараж, то перво-наперво обнаружил на левом плече совершенно чужую голову на манер блондинки. Чудовищным было и то, что дама была абсолютно голая, если не считать накладных ресниц, и что обе его руки покоились на двух великолепных сферах ее бюста. Он отдернул руки, не зная, что делать с головой дамы, и пока он раздумывал, Эдда повернулась на бок, прижалась к нему поплотнее и проворковала:

— Обними, меня, котик… Ты такой сладкий, я и не предполагала.

«А если спросят?» — как током шибанула Аэроплана Леонидовича суровая мысль об ответственности за нравственный облик и моральную устойчивость. И надо спрашивать, и спросят, потому, как некоторые нечестно ведут свой образ жизни!

Глава сорок пятая