Стадия серых карликов

— Вот вы, поди, и не задумывались над тем, что я, окаянный, захотел сделать людьми счастливыми? — спросил он тогда с большим раздражением. — Мы, нечистые, эксплуатируем прошлое, поскольку настоящего никакого нет. Настоящее мгновенно превращается в прошлое, и этот миг, как он называется в одной песне, отнюдь не является жизнью. Жизнь — это прошлое, вот почему она озабочена своим будущим. Борьба за лучшее будущее ведется хомо сапиенсом самыми бесчеловечными способами. Двадцатый век в этом смысле самый окаянный. Именно мы, нечистые, отодвинули от человека пределы преступления так далеко, что переплюнуть по жестокости Гитлера, Сталина, Пол Пота и их соратников практически невозможно без применения оружия массового поражения. И что же? Вместо Гитлера появились люди с теорией «золотого миллиарда» — тот же фашизм и тот же расизм, но экономический, отказывающий в счастье большинству человечества. А между тем, человеческая память накопила столько горючего материала, настолько перенасыщена сведениями, фактами, конкретными виновниками конкретных преступлений, национальными обидами, межрелигиозными распрями, политическими противоречиями, недружелюбием, эгоизмом, территориальными претензиями, желаниями отомстить обидчику, что, право же, эта угроза ничуть не меньше термоядерной. То есть, прошлое человечества стало самой большой угрозой его будущему. Жизнь стала угрозой самой Жизни.

Мы слуги Знания. А знание — это, прежде всего, память. Она прекрасный инструмент, но… Откровенно говоря, ни в одном из предыдущих веков нечистой силе так не удавалось расчеловечивание, как в двадцатом. Очень легко стало лишать людей того, по причине чего они и называются людьми: чести, достоинства, порядочности, благородства, веры, верности, родительского и сыновнего чувств, чувства долга, любви к родине, к родным гробам, к традициям, между прочим, и к истории. Люди с поразительной легкостью стали отказываться от десяти заповедей. Вместо них, правда, придумали принципы, чтобы окончательно забыть о заповедях. Память человеческая все больше становится в этих условиях памятью о Зле. Нам, лукавым, и совращать нынешних людей-то незачем — народ поистине к разврату давно готов. А это путь — в Никуда.

— Если я не ошибаюсь, вы предлагаете во имя спасения человечества лишить его памяти? Но для этого его надо уничтожить, по крайней мере, организовать нечто подобное всемирному потопу. Было бы, конечно, странным, ваше высокосатанинство, если бы вы, заботясь о несчастном человечестве, не хотели бы погубить его окончательно. Люди, если они, конечно, еще люди, а не биосистемы для собственного потребления, непременно захотят выжить с багажом своей памяти, своей не очень красивой истории. Для этого они должны научиться прощать ближнему. Вспомнить о христианском всепрощении…

— И вы — сгусток язычества, вновь толкуете о Боге, о христианском смирении и всепрощении?

— Да, ибо простить — это не только понять. Это конец Злу.

— Конец Злу? А ведь это тогда и конец Добра! — задохнулся от возмущения Всемосковский Лукавый и неожиданно взмыл в небо…

Великий Дедка знал, что разговор будет продолжен именно теперь.

— Помнится, вы предрекали конец Злу? — пытливым огнем сверкнули бесовские глаза.

— Не столько конец Злу, сколько наступление эпохи понимания. Извините, но люди и без вашего наущения творят друг другу сегодня столько пакостей, что я поражаюсь нерешительности Вселенского Сатаны в деле сокращения лукавого аппарата.

— Извините, но это уже вмешательство в наши внутренние дела.

— Ах, простите, увлекся. Это вместо того, чтобы поздравить вас с самыми впечатляющими успехами по части осатанения нашей с вами общей паствы, — Великий Дедка усмехнулся, когда Лукавый кинул в него испепеляющий взгляд в ответ на похвалу. — Тут ни убавить, ни прибавить. Но если честно, то меня беспокоит осатанение на радикальной основе под самыми демократическими, либеральными, с одной стороны, и консервативными лозунгами, с другой. Демократия у нас самая антинародная, либералы наши — самые заядлые враги свободы, ну а консерваторы — самые лучшие мечтатели о светлом будущем. А ведь все это на нашей с вами памяти было, было и еще раз было… Прекраснодушные либералы превращались в соглашателей, и в радикалов, и в террористов. Либералы на начальной стадии вообще-то симпатичные люди, но до тех пор, пока не начинают превращаться в нечто прямо противоположное. Мои доброжилы тоже ведь превращаются и в лешаков, и в упырей, и даже в чертей. Либерал — величина крайне непостоянная, гораздо постояннее и устойчивее либеральный террор, имеющий славную, по крайней мере, у нас, полуторавековую историю. Перед лицом светлого будущего мрачен и свиреп у нас и консервативный террор. Для того, чтобы либералу стать террористом или бомбистом, как их называли в старину, ему надо побыть хоть немного революционным демократом.