Стадион

Нет, надо как–то изменить свою жизнь, с кем–то посоветоваться… Но с кем? На память ей пришли отцовские слова: «Почему у тебя нет подруг?» А правда, почему? Как это случилось? Да что там говорить, конечно же она сама оттолкнула от себя всех девушек, которые хотели дружить с ней в начале учебного года. Осталась только Карташ. Даже подумать о ней противно!

Скорей бы приходил отец! Надо с ним поговорить — ведь он все–таки единственный человек на свете, который понимает Нину.

Шаг за шагом перебирала Нина прошедший год своей жизни и не находила ничего, кроме ошибок. Быть может, она немножко преувеличивала свои грехи в этот вечер, когда впервые почувствовала, как страшно остаться одной, без друзей.

Щелкнул ключ в замке, вернулся усталый, раскрасневшийся от ночного морозного воздуха Петр Павлович. Он удивился, что Нина еще не в постели. Первый час ночи — в это время дочь обычно спала.

Он умылся и поужинал, то и дело поглядывая на Нину, — судя по ее виду, предстоял очень важный и неотложный разговор. А девушка, услышав шаги отца, разволновалась до того, что у нее даже руки дрожали.

Но постепенно она овладела собой, вспомнила о своих мыслях, сомнениях и, когда отец поужинал, рассказала ему все, не утаив ни одной подробности, ни одного шага. Все — от первого знакомства с Илоной Сабо до последнего ее письма и разговора с Леней Коршуновым.

Старый Сокол слушал Нину, не перебивая ее ни словом, ни взглядом, и думал, что давно уже следовало ему вмешаться в жизнь дочери. Но если у нее хватило сил разобраться в себе, значит, найдутся силы, чтобы исправить свои ошибки…

— Я все тебе сказала, папа, — —закончила Нина. — Что мне теперь делать? Посоветуй, потому что я сама не вижу никакого выхода.

Сокол не сразу ответил дочери. Он чувствовал огромную ответственность за каждое свое слово.

— Очень хорошо, что ты сама до всего дошла, — сказал он наконец. — А выход у тебя только один — пойти и честно покаяться.

— К кому? На собрание?

— Нет, только к Максимову. Другим ничего не надо говорить, это не поможет. Тут не слова нужны, а дела. Люди ценят хорошие поступки куда больше, чем хорошие слова. Не знаю, сможешь ли ты завтра включиться в соревнование, может, это и не нужно, но помогать Ирине в спортивной работе ты обязана. Так, чтобы это стало твоим комсомольским поручением. А главное, поговори с Максимовым.

Именно разговора с Максимовым девушка боялась больше всего.

— Папа, а может… может, ты сам с ним поговоришь? — вырвалось у нее.

Сокол засмеялся, погладил Нину по щеке большой, сильной рукой.

— Нет, уж говори сама, мое дело сторона. Только имей в виду, говори все ему. Если чего не скажешь, утаишь что–нибудь, так все начнется снова. Тут надо резануть раз и навсегда.

Нина не спала всю ночь. Боже мой, как же она завтра подойдет к Максимову? Что он ей скажет? Ведь можно сгореть со стыда! Нет, ни за что, лучше умереть! Она задремала только под утро и встала словно после тяжелой болезни. Хотела было посидеть дома, но в последнюю минуту передумала и поехала в манеж. Она попрощалась с отцом, причем никто из них ни словом не обмолвился о вчерашнем разговоре, и пошла с таким чувством, словно ей предстояло выполнить какое–то важное и опасное задание.

Нина снова села на трибуне, поймала на себе взгляд Лени Коршунова и молча ответила на его вежливый поклон. Разговаривать с ним ей совершенно не хотелось. Русанов сидел внизу, у барьера. Нина боялась смотреть в его сторону. Вот ужас был бы, если б Владимир Русанов каким–нибудь образом узнал о ее мыслях.

А в манеже тем временем происходили решающие события. Три факультета — журналисты, математики и биологи — шли вровень, и до последней минуты было неясно, кто из них завоюет первенство. И когда после толкания ядра, последнего вида соревнований, факультет журналистики на два очка опередил остальных, Нина бурно захлопала в ладоши. Она была горда за свой факультет и в ту минуту совсем забыла, что ничего не сделала для его победы.

Потом она все вспомнила, и настроение у нее упало. Где–то в душе у нее шевелилась досада на то, что эта победа добыта без Нины Сокол, однако она все–таки заставила себя сойти вниз, к Максимову, но заговорить с ним не решилась, найдя уважительный предлог в том, что Николая Дмитриевича все время окружали студенты, а разговор следовало вести наедине.

На другой день она не пошла на тренировку к Карташ, но не пошла и к Максимову. И только на третий день, после долгих мучений и колебаний, она отважилась остановить Николая Дмитриевича в университетском коридоре.

Тренер удивленно и, пожалуй, недоброжелательно взглянул на девушку, но, заметив, как дрожат у нее губы, пригласил:

— Ну–ка, давай зайдем на кафедру.

Вся дрожа, Нина плотно закрыла за собой высокую дверь, близко подошла к Максимову и, не вытирая слезы, катившиеся по щекам, сказала:

— Николай Дмитриевич, я больше не буду!

Глава двадцать девятая