Стадион

Берта вышла от генерала, испытывая одновременно и радость и ненависть. Страшны были не слова, а тон генерала. Да, он прав: нет для нее безопасного места на земле. Но она докажет генералу, что недаром была командозой лагеря Равенсбрюк.

Берта тряхнула головой, оправила завитки своей модной прически и твердым шагом прошла мимо адъютанта, словно вонзая острые высокие каблуки в блестящий паркет. Ничего, она еще поживет, она еще кое–что сделает.

В тот же день американец Артур Шиллинг разыскал Эрвина Майера. Они договорились по телефону о встрече и под вечер сошлись в небольшом кафе на берегу жи–полисного берега Ванзее в западном секторе Берлина. Шиллинг заказал коньяку; несколько минут оба молчали, поглядывая то друг на друга, то на белые яхты, будто летевшие под туго натянутыми парусами по зеркальному простору Ванзее. Яхтами управляли мужчины и женщины в белых фуражках с золотыми эмблемами американского яхт–клуба — озеро было оккупировано американцами, и немцам вообще было запрещено появляться здесь.

Артур Шиллинг, мужчина на вид лет сорока, а может быть, и пятидесяти, полный, с круглой лысой головой и изрядным брюшком, казалось, состоял из одних выпуклостей. Между толстыми щеками торчал маленький круглый нос, а над ним — круглые стекла очков Дышал Шиллинг тяжело, отдуваясь, но это не помешало ему пить коньяк в неограниченном количестве. Вместо пиджака на нем была короткая замшевая куртка и брюки гольф, — только эти брюки и намекали на принадлежность Шиллинга к спортивному миру.

Они сидели друг против друга, пили коньяк из маленьких, похожих на колокольчики, рюмок и не спешили начинать деловой разговор. Легкая яхта прошла совсем близко от террасы, где стояли столики, и косой парус ее был похож на белое крыло. У берега кружили крохотные мошки. Ласточка пронеслась над водой, почти касаясь тихой, не потревоженной ветром глади озера. Над Ванзее стояла мирная тишина.

— Хорошо здесь, — вздохнул Шиллинг, глядя на красное, предзакатное солнце над далекими, уже потемневшими лесами.

— Да, хорошо, — сдержанно отозвался Майер.

Обоих охватило лирическое настроение, когда думается о красоте природы, вспоминается ушедшая молодость и давно утраченные друзья. Они еще немного помолчали, потом, резко оборвав это тихое сумеречное настроение, Артур Шиллинг спросил:

— Сколько вы хотите за Эрику Штальберг, Майер?

Майеру понадобилось сделать над собой огромное усилие, чтобы скрыть волнение. Так вот о ком шла речь! Нет, Эрику он не продаст! Слишком дорого она досталась ему самому, и, кроме того, Майер отлично знал, какое богатство представляет собою Эрика.

— Я ке собираюсь расставаться с нею, — резко ответил он.

— Ваше новое назначение зависит от результатов нашего разговора. Разве вы этого не понимаете?

Майер молчал. Он, конечно, прекрасно все понял и лихорадочно искал выхода, но ничего придумать не мог. Неужели ему придется отдать Эрику, на воспитание и тренировку которой он потратил почти пять лет?

— Сколько вы хотите за нее, Майер?

— Я вообще не желаю…

— Дело в том, что этот вопрос уже решен, — с невозмутимым спокойствием перебил его Шиллинг, — и решен он не нами. Возможно, со временем я опять уступлю ее вам. Назовите вашу цену.

И Майер вдруг понял, что вопрос этот действительно решен и возражать было бы смешно. Достаточно одного слова Шиллинга, чтобы карьера Майера, так неожиданно предложенная ему генералом Стенли, оборвалась.

— Назовите цену, — настаивал Шиллинг.

— В долларах или в марках?

— Вот это уже деловой разговор. Валюта значения не имеет. Говорите в долларах.

— Пятнадцать тысяч.

— Нет, Майер, это слишком много. Столько прибыли ваша Эрика не даст.

— Она принесет вам сотни тысяч.

— Не думаю. Больше десяти я вам не дам.

Они сидели за столиком кафе, спокойно торговались, и со стороны казалось, что два добрых приятеля беседуют за рюмкой коньяку о житейских делах не бог весть какой важности.

— Хорошо, пусть будет фифти–фифти, — сказал наконец Майер.

Этот коммерческий термин означал «пятьдесят на пятьдесят», то есть наполовину.

— О’кэй, — кивнул Шиллинг, и Эрика Штальберг была продана за двенадцать с половиной тысяч долларов новому хозяину.

— Вы можете показать мне сегодня вашу лошадку? — спросил Шиллинг.

— Могу, — ответил Майер.

В нем шевельнулась жалость к Эрике, он побаивался разговора, который должен был состояться там, в маленькой квартирке на Кайзердамм, но выхода у него не было.

Над озером пронесся легкий вечерний ветерок. Паруса яхт, словно врезанные в розовато–серую зеркальную воду, наклонились и помчались прочь от берега. Теплые прозрачные сумерки сгущались над зелеными берегами Ванзее.

Майер встал.

— Я попрошу вас немного помочь мне — первый разговор с Эрикой, вероятно, будет трудным…

— Она ваша любовница? — деловито, без особого интереса, спросил Шиллинг.

— Нет, но она очень любит свою мать, Берлин…

— Терпеть не могу этих сентиментов, — недовольно поморщился Шиллинг.

— Ничего не поделаешь, от них зависит настроение спортсмена, а от настроения — и результаты.