Стая

— И ты, значит, во всем виноват, что ли, вышел? — Вовке очень стало жалко дядю Ивана.

— А вот и не знаю! — и на это отчего-то весело улыбнулся дядя Иван. — И сам до сих пор не разберусь. Да ведь и некогда особенно-то разбираться. Это уж, видать, вам самим решать придется, как подрастете. А нам-то воевать больше приходилось да на обыкновенный каждодневный хлебушек зарабатывать, чтобы вас, огольцов-то таких, накормить и на ноги поставить. Вот вы, на ноги-то встав, и решите, виноваты мы, нет ли… ну, и нам, может, на старости-то лет объясните… — после этих слов дядя Иван будто окончательно смолк. Смотал как раз и портянки с сопревших ног, и тут Вовку всего передернуло: ступни-то у дяди Ивана все оказались иссеченными желто-синими рубцами, и видеть их было страшно.

— Это… — пробормотал Вовка, силясь не глядеть на шрамы, — не на фронте ли тебя так?

— Ну, видишь ли, в плен-то не из тылов все же попадают, — усмехнулся было дядя Иван и опомнился, видно, что при нем, при пацане, уродство свое показал: расположил ноги уже так, чтобы ступни его за сапогами Вовке не больно-то и разглядеть можно было.

Вдруг, вспомнив фильмы про революционных матросов, Вовка еще решил спросить, чтоб этим приятное дяде Ивану сделать:

— А ты случайно не в Кронштадте воевал?

Дядя Иван теперь снова потрепал Вовкины вихры и загадочно ответил словами песни:

— И на Тихом океане свой закончили поход!

— Ну а ордена тебе никакого за войну не дали или медали? — спросил Вовка, и потому, что никаких наград или колодочек у дяди Ивана никогда не видел, да и из все той же спросил жалости, возникшей в нем к дяде Ивану неожиданно.

— А за что? — на это дядя Иван как бы удивился.

— Как это за что… за раненье! Папка говорит, что вон нашему Воропаеву недавно оторванную ногу вспомнили и орден Отечественной войны вручили. Вот и тебе бы могли… Напомнить, может, только надо? — И Вовка пояснил: — За раненье?

— А что, ведь правильно твой папка-то говорит! — Дядя Иван и верно обрадовался вдруг, а от его радости и Вовке приятно тоже стало. — Да я бы, власть моя будь, всех бы инвалидов орденами понаграждал! Ноги-то с руками все же под огнем, а не в штабах отрывает… Однако будет… будет об этом. Я, впрочем, прежде-то всего реализьм вещей привык уважать, так что, Владимир, ты, может, уже проголодался, а?

Вовка хотел было на это ответить, застеснявшись, что нет, есть он покуда не хочет, да как-то самовольно кивнулось.

— Это хорошо! — обстоятельно заключил дядя Иван и взялся из офицерской своей сумки доставать хлеб, огурцы, бутылку молока, заткнутую газетой. Молоко было вареное, и желтые пенки аппетитно забивали горлышко бутылки. Дядя Иван все продолжал дальше рыться в своей сумке, и тогда Вовка предположил:

— Дядя Иван, а ты случаем не соль ли ищешь? Дак у меня же полно ее! — И Вовка достал свою соль и остававшиеся еще сладкие печенинки.

— Совсем это хорошо! — сказал дядя Иван.

И они оба обстоятельно принялись есть, по очереди отпивая молоко из бутылки.

Потом, после еды, дядя Иван долго курил в молчании и глядел на воду, пока Вовка вдруг не вздумал признаться:

— Нет, домой я все равно не пойду!

— Как же это? Пойде-о-шь! — со спокойствием произнес дядя Иван. — Пойдешь домой, Владимир. Потому что привык. Вон ведь и коровам даже от родного-то дома трудно отвыкать сразу, а ты — человек. Да и дитя еще. У человека-то, Владимир, ничего ведь прочнее родного дома и нету! Пройдет немного времени, и сам поймешь-догадаешься, что именно так оно все.

— Ну, в пастухи тогда уйду! — сказал Вовка.

— А вот как раз пастухов-то теперь, хочешь знать, так никаких и нету! — хитро сощурился дядя Иван.

— Кто же есть тогда? — изумился, не поверив, Вовка.

— Кто… не сразу, может, и выговоришь, но животноводы теперь есть, — объяснил дядя Иван.

— Ну, тогда, значит, животноводом, — неловко выговорилось у него, и верно — не враз, непривычное все же слово.

— А что, в летчики, допустим, пойти не желаешь? Аэродром начнут вот вскоре у нас строить, а? — опять с хитростью прищурился дядя Иван. — Ведь возьми в толк, что в кожане и в хромовых сапожках наяривать станешь?

— Я коров если люблю? — возразил Вовка, себя самого, однако, стыдясь, потому что, по правде-то говоря, летчиком здорово ведь хотелось стать!

Дядя Иван добро его погладил, точно поощрял за верность земле и дому, а Вовка покраснел: ведь получилось же, будто соврал он дяде Ивану про свое истинное желание-мечту.

Наконец дядя Иван обулся, собрался, надел мичманку, под подбородок ремешок выпустив, чтоб не сдунуло при езде фуражку, серьезно, за руку, попрощался и укатил на своем «мотике» к себе на подсобное…

Домой воротился Вовка, когда солнце уже по-доброму склонялось к заходу. Папка только-только с завода пришел, а мамка по дому крутилась. Папка на кухне ел и не обернулся даже, когда он в избу вошел, а мамка поглядела так, будто ничего нынче и не произошло.

— Руки мой и садись, суп еще как раз горячий, — сказала она.

Вовка выскочил в сенки, скинул ватник и сумку, залетел обратно, умылся и осторожно присел к столу. Папка к этому мигу уж есть-ужинать покончил и закуривал.