Стая

Отсидевшись здесь недвижно, оглядев и обслушав округу, он вновь принимался за поиски новой жировки, уже привычно ловя всякий тревожный звук и замечая любое чье-либо неосторожное движение, какое могло бы означать для него обыкновенную опасность, пока опять все то же древнее, вечное по весне кипение крови, столь же невольно пробуждающейся, как оттаивает сок под корою деревьев от тепла и света солнца, вновь не поднимало его с нового места и не гнало дальше над тайгою, но по-прежнему как бы бесцельно и неведомо куда, словно бы просто куда сами по себе уносили его теперь собственные крылья.

Наконец наступила та первая, звездная и бесснежная ночь, когда уже не просто одни зыбкие волнения и предчувствия, а радостная и знакомо возбуждающая сила, что всегда и прежде оживала в нем всякой весной, подняла его незадолго до рассвета из надежно спасительной крепи, где он хоронился, и властно направила к тому борку на краю мшаника, куда он и до нынешней весны прилетал каждый раз, когда приходило время петь и сражаться. И в тот же самый миг, не ведомо как только, к нему возвратилась вдруг и точная память, и, повинуясь ей, он сразу и безошибочно, будто ничего не забывал напрочь за утомительно долгую зиму, нашел свою однобоковую сосну, крона которой со стороны болота была заметно гуще и на нижних сучьях которой он всегда прежде начинал токовать.

Тайгу, как и всегда, заполняли звуки каждодневной предутренней жизни, в которой он покуда легко предчувствовал опасности, и погодя чуть, осторожно пройдя по суку на открытое место, он снова прислушался и огляделся, но в этот раз уже не столько из осторожности и благоразумия, сколько из любопытства и ожидания — а не слышно ли уже поблизости зова нетерпеливого бойца, квохтанья копалухи либо шума крыл подлетающих птиц.

Было еще вовсе темно, и потому ярко, почти по-зимнему сквозь иглы пушистых лап сосны, перемигиваясь, поблескивали в небе звезды. Кое-где на деревьях плоско и черно проглядывали в холодеющем воздухе нижние, давно умершие и высохшие сучья, и впереди перед ним до следующего борка серело внизу болото, еще до краев полное взматеревшего снега.

Утренник потихоньку крепчал, до треска выстужая натаявшую за прошлый день воду, не успевшую под глубокими еще снегами застыть к полуночи. Эти морозные потрескивания и шорохи всякий раз заставляли его вздрагивать и, повернув на звук голову, замирать недвижно и с напряжением всматриваться в предрассветные сумраки. В конце концов он не выдержал постоянного ожидания опасности и перескочил на ветку выше, где хвоя была гуще. А затем и еще повыше. И еще. Пока и вовсе не очутился у самой макушки своей привычной сосны, с которой всегда токовал прежде.

Беспрерывно, чутко и с ожиданием прислушиваясь к жизни тайги и всматриваясь в глубину болота, он уж и с беспокойством начал замечать, как на востоке помаленьку принимается бледнеть небо. Временами в предутренних шорохах ему чудилось даже близкое квохтанье копалухи, прилет которой он вдруг попросту, может быть, прозевал из-за мороза, шумно сковывавшего в этот миг деревья и землю.

Но вот над соснами, что вставали тотчас за болотом, какое сейчас он уже видел перед собою целиком, прорезалась и узкая розово-сиреневая полоска зари. Он было и вовсе решился впервые нынче подать свой голос, как позади в бору по стеклянно-стылому целику звонко промчал в ольховую урему заяц, то ли убегавший от лисы, то ли ошалевший от гулкости морозного утра и потому — от своих собственных шорохов.

И тут уж он сам суматошно отчего-то сорвался со своей сосны, опушкою бора протянул по окоему болота, да и запал снова в надежную крепь.

Весна случилась резкой, с каждодневными сильными утренниками, которые постоянно вымораживали обильно натаявший днями снег, и потому он еще несколько раз молча и напряженно дожидался рассветов все на той же заветной и привычной своей сосне, пока не решился однажды нарушить все же безмолвие и впервые нынче, объявив о своем прилете на ток, подать голос, лишь скиркая и следом тотчас прислушиваясь, но так и не заводя еще самой песни. Тайга, однако, отозвалась ему одной покойной тишиной да обычными нынешними потрескиваниями нарождающегося в эти самые мгновения молодого утреннего льда, сколько он ни вслушивался. Нет, ни песня, ни звук крыльев подлетающего сородича не отозвались ему. Природа по-прежнему оставалась незыблемо безмолвной.

Так, молчанием одним, и заявил ему в то утро о себе его новый нежданно-негаданный противник — одиночество. Противник словно бы заранее на этот раз непобедимый, поскольку оказался он невидим и неразличим.