Стая

То, что теперь перед рассветами он переживал и испытывал, было уже не просто голосом его плоти и страстью, какие время от времени предназначено испытывать всему живому, все это являлось для него сейчас непреложным и обязательным законом природы, какой он был обязан и нынче использовать безоговорочно, несмотря ни на что, потому как лишь для одного этого, в сущности, он и появился когда-то на свет — пока жив, он должен продолжать свой род. И потому снова всю ночь после захода солнца его, затаившегося, миг за мигом хладнокровно уничтожал, не нанося при этом, однако, ни единой видимой раны, его новый жестокий противник: родные борки и болота вокруг оказались для него этой весной вдруг отчего-то мертвы настолько, что отныне ему среди них больше не было места.

К утру, однако, одновременно с природным зовом крови, в нем опять ожили и надежда победить, и решимость бороться, и опять он до рассвета прилетел все на ту же заветную свою сосну и запел.

Собственная песня, как и давеча, снова всколыхнула в нем азарт, какой вновь обманул его все же: хотя он и ни разу не уловил ответного пения, ему тем не менее несколько раз упорно чудилось, будто на прогалины с окружающих сосен то и дело слетают друг за другом долгожданные соперники, но отчего-то тотчас там затаиваются, не подавая больше знаков и не выходя открыто для схватки. И, жаждущий боя, подчиняясь обманывавшим его уху и глазу, он стремительно падал на очередную весеннюю проплешину, утыканную причудливо омертвелыми пнями. Не веря глазам своим, взъерошенный по-боевому, распустивший хвост, он, раскинутыми широко крылами вороша испревший лист, некоторое время упрямо чертил по оттаявшей земле свои круги.

Но всякий раз и на всякой прогалине, за каждым пнем или кочкой его встречала одна пустота, постоянная нынче, либо тихие шорохи прошлогодней высокой травы, уже просушившейся днями на солнце, либо легкий, временами будто квохтанье копалухи, стрекот в подлеске случайно уцелевшего с осени листочка.

И он принимался токовать снова.

Разъяренный после каждой неудачи, взлетая вновь с земли и не таясь больше нисколько, он уже открыто садился теперь на нижние голые сучья ближайших деревьев.

Так прошло несколько рассветов.

Наконец разом чуть не прекратилось для него все и навсегда.

Однажды на подлете к своей сосне он в последний только момент различил в хвое две вспыхнувшие вдруг крохотные зеленые искры! Еще и не сообразив, что бы это могло быть, он лишь затормозил невольно, широко раскинув крылья и уперевшись ими в тугой встречный воздух. Его тотчас подбросило на верхнюю ветку, и в тот же самый миг с его привычного и обсиженного давным-давно места, с которого он всегда начинал токованье, тенью метнулась к нему неслышимая и стремительная рысь. Но достать его теперь она уже никак не могла, и, успев только вырвать из хвоста несколько перьев, лесная ловкая кошка, одуревшая, вероятно, от голода, едва сама не сорвалась вниз. Но он и не глядел, что стало с нею дальше, потому что, почти не работая крыльями, точно подшибленный ударом свинца — однажды пережил он и такое, — он с высоты ушел прямо в крепи и там затаился надолго, пропустив следом не один рассвет.

Постепенно ему стало ясно, что лишь его одинокое пение привлекло голодную кошку, и, видно, уже давно. Не одну, видно, зарю охотилась она за ним, пока точно не выследила дерева, с которого перед каждым утром он упрямо начинал свои отчаянные песни. Что ж, дело обычное — за ним охотились не впервые, но теперь ему уже чудилось, будто это голодной кошкою, как давеча филином, обернулся вдруг все тот же его нынешний враг, постоянно его преследовавший…

Он поднялся с лунки во мху, в которой коротал эту теплую тревожную ночь, сулившую нынче пришествие скорой стойкой непогоды.

Было безветренно, и какая-то вязкая стояла тишина вокруг. Ни одного чужого неосторожного звука не долетало сюда. Березы среди топи стояли не шелохнувшись, еще неразговорчивые, еще не опушенные свежей листвою, и он различал пока только их осторожные шепоты — это, все более набухая жизненною силою, нет-нет да на их ветвях трескались почки, изготовившиеся распуститься.

Он чувствовал, что нынче его время ушло окончательно и что ему так и не одолеть своего врага, какой заявил о себе впервые этой весною. Да, раньше он в эту пору обычно уже не вылетал на ток, а уж в такую-то погоду — тем более.

Подойдя к лывинке меж кочек и ступив на кромку еще сохранившейся здесь наледи, он напился. Вода была еще по-весеннему пьяной, и он, невольно нахохлившись и приопустив крылья, подскочил по мху и раз и другой, точно перед ним вдруг оказался долгожданный соперник, на которого необходимо нападать. Но никого здесь, кроме него, не было и быть не могло: непролазные уремы охраняли этот островок посреди одного из немногих теперь в округе мшаников, и надежная паутина сушняка скрывала его сверху. Да, здесь он был в полной безопасности… если бы не нынешний враг, ни на миг не оставлявший его в покое, враг, от которого некуда было скрыться и который сам в свою очередь ни разу не вышел открыто для честного поединка.