Стая

Матвею чудилось, что падает он медленно-медленно, словно воздух стал жидким и густым, как сироп. Пока падал, успел подумать очень многое… Например, понял, что чувствовали бесчисленные звери и птицы, подвернувшиеся за долгие годы под его меткий свинец… И то понял, что он, Матвей Полосухин, полным дураком на старости лет заделался — мог бы и призадуматься: отчего это у толстячка лицо такое худощавое? — бронежилет под комбез натянул, ясней ясного, а он, старый пень, и не расчухал… И еще Матвей подумал…

Тут он мягко рухнул на землю, и все мысли закончились. Но Матвей не умер, и даже попытался продолжить схватку — бессильно скользил пальцами по цевью помповушки: перезарядить, выстрелить… Про то, что дробовик уже перезаряжен, Матвей позабыл.

Потом увидел главаря — тот приближался медленно, пошатываясь. Хоть и не пробило броник, но кучно летящим свинцом приложило не слабо, понял Матвей. Главарь что-то крикнул, отчего-то не шевеля губами, — Матвей не разобрал слов, да и донеслись они откуда-то издалека…

Рука. Пистолет. Тянется к голове Матвея. Хрустальный звон в ушах все тоньше, все тише… Сейчас смолкнет совсем, и всё, конец. Прости, Федя, не помог тебе, не выручил…

Потом главарь исчез из виду, исчезла его рука с пистолетом… А может, и не исчезало ничего, просто случилось что-то с глазами Матвея — плыла картинка перед ними, красной мутью затягивалась… Потом из этой мути снова возник главарь — с другой отчего-то стороны, и странно перевернутый, и обернулся вдруг кем-то другим, очень знакомым, но имя Матвей никак не мог вспомнить, хотя вспоминал старательно, очень важно это было сейчас, и очень нужно; казалось — только вспомни, и все пойдет ладком, все поганые неприятности закончатся, но Матвей не вспомнил, как ни старался, понятное дело, — день уж сегодня такой…

…Охотник-штатник Иннокентий Криницын, кроме «Бурана» и старого «газика», держал в хозяйстве двух верховых лошадей. Иначе никак — участок размером, что твоя Бельгия с Люксембургом впридачу, в дальние глухие углы ничем другим не проедешь, а пешком все ноги собьешь. Ну и договорился с братьями Полосухиными по старой дружбе: закинет, дескать, на следующей неделе на зимовье к ним муки куль, да керосина бидон, да еще кой-чего из вещей, что братьям на горбу несподручно тащить было. Договорился-то на ту неделю, но оказия на эту выпала. Поехал — сам на каурке, верхом, а буланая в поводу, нагруженная. Подъезжая, издалека еще смекнул: не то что-то на зимовье творится… Что за пальба очередями? Потом — избушка уж виднелась — ружье забабахало. Калибр немалый, этак двенадцатый, такое ружье уважающий себя промысловик и в руки-то не возьмет — зазорно столько пороху жечь, и столько дроби по тайге сеять…

Иннокентий с коня, да за карабин, да на выстрелы. А там… Побоище натуральное Мамаево. И какой-то ферт городской уже голову Матвею Полосухину прострелить прилаживается. Ну Криницын его и приласкал пулей — по-простому, по-таежному, без «руки вверх!» всяких… И к Матвею скорей — Федор цел вроде, сомлел просто, обессилел, седьмой десяток на излете, не шутка…

Матвей был жив. Дышал, кровь на губах пузырилась. Даже сказать попытался что-то — Иннокентий наклонился, но не разобрал ничего: про день какой-то, да про знания… Бредил, видать. Потом замолчал. И кровь пузыриться перестала. Криницын потянул с головы шапку…

…А в это время в далеком Тосненском районе Ленинградской области человек по прозвищу Мухомор ждал, когда же выйдет на связь Герман, — и не подозревал, что тот лежит сейчас, раскинув остатки головы на добрый метр по мягкой, выброшенной из раскопа земле. И никогда уже на связь не выйдет.

3

«Вляпались…» — подумал Макс, глядя на направленные с трех сторон «шмайссеры».

Машинки древние, явно копаные, но в неплохом состоянии, по крайней мере внешне, — смазаны, ржавчина старательно счищена, лишь кое-где темнеют глубокие раковинки коррозии. Хотя от восстановленного старого оружия можно ждать любых сюрпризов, — то подсевшая пружина не до конца дошлет патрон в патронник, то окошко «закусит» выбрасываемую гильзу… Но проверять на себе работоспособность сразу пяти немецких трещоток не хотелось, — и Макс поднял руки.

Его спутники, похоже, не поняли, на кого им довелось напороться. Граев с недоумением смотрел на вылезшие из кустов маскарадные фигуры. Немец Фридрих (откликавшийся и просто на Фрица) попытался было обратиться к ним на родном языке — его заткнули, без слов, ткнув стволом в живот.

— Русиш партизанен, — радостно констатировал белобрысый гауптман.

Впрочем, звание его казалось достаточно условным — черную эсэсовскую форму домашнего пошива украшали, тем не менее, капитанские погоны вермахта, причем с белой, пехотной окантовкой. Орла с раскинутыми крыльями и сжатой в лапах свастикой — в вермахте его носили на груди, а в СС на рукаве, — гауптман, не мудрствуя лукаво, прилепил и сюда, и туда. Ну а здоровенная нагрудная бляха фельдполиции вообще была ни к селу, ни к городу… Столь же условной оказалась и белобрысость — корни волос выдавали темного шатена.