Стая воспоминаний (сборник)

— Ой, а у меня нешточко есть! — И она ловко поднялась на ноги, опустилась затем на колени, порыскала в капроновой сеточке, извлекла благоуханный платочек, развернула его, как белый цветок, и показала: — Гляди, Цэзар, гляди…

— Песчинка — да? — спросил он, рассматривая прозрачную и микроскопическую, как маковое зернышко, песчинку.

— Ага! — подхватила она. — Ты возьми ее, Цэзар, а там, в воде, любую раковинку раскрой ножичком и сунь песчинку. Из нее потом ба-альшенная жемчужина будет! Я знаю, японцы, а может, итальянцы так делают. И в раковинах нарастают жемчужины. Ты возьми, Цэзар, возьми. А то мне больно глядеть на тебя: ты такой заморенный, а все ныряешь, ныряешь, все шукаешь тую жемчужину…

— А ты знаешь, сколько времени пройдет, пока нарастет жемчужина? — спросил он, очарованный подарком, очарованный появлением песчинки на своей ладони, такой незаметной песчинки, ничтожной песчинки, драгоценной песчинки.

— И будем ждать, — рассудительно согласилась она.

Крепко сжимая в кулаке подарок и понимая, что разом снята с его души тяжесть, что он вознагражден драгоценной песчинкой за все тревоги, поиски, изнурительную жизнь под водой, он снаряжался опять под воду, сбрасывал одежду на горячие камни и бормотал:

— Я сейчас. Я сейчас!

Без опаски спустился он по скалистым коварным уступам, вошел в родное Черное море, сжимая песчинку в кулаке и замышляя пристроить ее в какой-нибудь раковине, а потом еще и поплавать, еще поискать драгоценность в других раковинах. И если даже не удастся ему ничего обнаружить и выйдет он из воды при пустых руках, то надо поклясться себе преподнести Стасе иной какой-нибудь сюрприз. Какой же? Да он выиграет на соревнованиях по подводному ориентиру — и точка! И Стася будет счастлива. И Зураб Шалвович тоже будет счастлив.

«Все будет хорошо, Зураб Шалвович, — мысленно твердил он. — Все будет прекрасно! И не надо сердиться, дорогой Зураб Шалвович…»

Маленькая записная книжка

Друзья, не видели маленькую записную книжку? Не попадалась она вам здесь, на строительной площадке, среди глины и сора, или где-нибудь на этажах недостроенного корпуса? Такая маленькая книжка, размером со спичечный коробок, черная, в лаковой обложке, — не видели? И теснятся кабалистические цифры телефонов меж добротных, твердых, толстых створок, — книжечку легко заметить, и не попадалась она вам? На ней тиснута благородная белая церковка с единственным золотым крестом и надписью старинным шрифтом: «Владимир», это сувенирная книжка из города Владимира, — не встречалась такая находка? Грошовая находка, карманное собрание, современная летопись, безымянные фамилии и сплошные шифры для случайного читателя записной книжки и все житейские связи, путы, узы, обязательства для владельца ее, телефонные ключи от всех частных штабов, домашнее вещание на всю Москву, — может, все-таки замечали где-нибудь лаковый портативный томик?

Так или примерно так, полушутя, полусерьезно, обмахиваясь голубой полотняной кепочкой, которую можно сжать в комок и сунуть в карман, и поправляя жесткие, конские, вороные волосы, спрашивал Никипелов у монтажников в брезентовых хламидах, у своих многолетних знакомых, чьи лица казались припудренными или бетонными. И столетние знакомые по стройкам то выжидающе улыбались, туго соображая, отчего так разошелся их мастер-геодезист, а то отвечали без слов, жестом отрицания, и щурились в мужской зависти, определенно подозревая его выпившим.

Но все это потом, во второй половине летнего дня, потому что Никипелов обнаружил пропажу лишь к концу смены.

А сначала он даже и не появлялся среди своих. Сначала электричкою, подземным поездом и автобусом добирался он к южной окраине Москвы — к Теплому Стану. Он сам себе положил: пока бригада заканчивает монтаж корпуса где-нибудь на севере Москвы, в Дегунино, он, Никипелов, первым пробирается на ту стройку, которая станет назавтра своею, и принимает у чужих монтажников нулевой цикл. Чтоб день не угасал зря!

И вот, освеженный сквозняками в утреннем вагоне метро, а затем и в автобусе, Никипелов выбрался на южную землю, где и название местности, и сама сторона света обещали более несносную жару, чем где-либо в иных районах Москвы. Теплый Стан!

Очень любил Никипелов стройку, какую-то свалку панелей, развороченную сухую крошащуюся глину строительной площадки с ее домиком на колесах, называемом прорабкой, с ее подъемным краном, — во всем этом неуюте видел Никипелов своеобразную поэзию. И нравилось ему придирчивым взглядом окидывать фундамент будущего дома в какой-то огромной яме, чувствовать на себе настороженное внимание чужих монтажников, для которых он, Никипелов, хоть и брат, но одновременно и король стройки: монтажников по огромной Москве несметное множество, а таких, как он, геодезистов — всего полтысячи. И славно ему было чувствовать себя избранным среди строителей!