Стая воспоминаний (сборник)

Мы все идем, луг отодвигается в сторону, мы переходим пески, заросшие лозою, влажный слой песка расползается под ногами, и свежо проглядывает сухой, веселый песочек, потом переходим шоссе, шаркаем по булыжнику, похожему на ржавое железо, и попадаем в рощу.

И когда оказываемся в дубовой роще на берегу речки, заросшей по берегам кустами, мне кажется, что это и есть то самое место, где мы когда-то сидели с Борисом, влюбленные и несчастные.

— Гляди, тут кто-то есть! — спохватывается Борис, и мы кидаемся к шалашу из еловых и дубовых веток, подходим, заглядываем. Никого здесь нет, не пахнет хлебом или рыбой, лишь клочья синих, засаленных газет повсюду в заброшенном, опустевшем шалаше.

Борис хлопочет, разбирая рыбацкое снаряжение, зовет меня ловить рыбу, и я иду, хоть не умею ловить рыбу, а Борис умеет, и мы выбираем голый травянистый бережок, закидываем удочки в воду, проросшую иглами дождя. Потом я покидаю Бориса, ступаю под эти великие дубы, и во мне сами собою возникают и складываются зовущие, настойчиво вопрошающие слова: «Ты помнишь Галю Ломжину? Ты помнишь эту дубовую рощу? Ты помнишь медленную речку Ведричь? Скажи, ты все-таки помнишь?..»

Я долго хожу, туфли мои блестят, как нагуталиненные, я хожу, обманываю себя, что узнаю деревья и землю, а может, и не обманываю. И чем дольше я хожу, тем больше мне уже думается про нашу с Борисом дружбу, как мы жили в старом доме на берегу Днепра — только в разных семьях, в разных квартирах, как мы поступили в разные институты, но виделись часто, потому что в одном городе жили, и как вдруг начали отдаляться один от другого, потому что появились у нас любимые, единственные и на всю жизнь, а как только каждый из нас женился, мы снова разыскали друг друга в большом городе, и теперь пусть теряются жены в догадках, зачем нас несет куда-то в дождь.

Когда возвращаюсь к Ведричи, Борис произносит:

— Не везет нам сегодня. Рыба не клюет. Может, вернемся?

Я не отвечаю, а он смотрит в воду, проросшую дождем, и хорошо мне знать, о ком он думает сейчас.

2

— Не везет нам сегодня, — говорит мой приятель и потом, когда перестает дождь, а рыба все равно не ловится, да и не шли мы на рыбу, хотя взяли удочки и жестяное ведро, а просто нравится нам ходить, узнавать давнее и что-то постигать.

И перебрасываться неторопливыми словами нравится, как будто мы говорим ночью, когда слова доходят полные, не скомканные и когда можно не спешить с ответом, а еще раз прислушаться к ним, не раздробившимся, не перешедшим в эхо, не просыпанным среди шума и мишуры большой улицы.

Мы вдруг решаем заночевать в шалаше, и тут на меня что-то находит. Я слышу звучное падение капель с лозы в Ведричь, с лозы в Ведричь, а кажется мне, что это капает из рукомойника в старом доме на берегу и что уже ночь, но жены не спят и, не зажигая света, слоняются из комнаты в комнату, перешептываются, молчат, вздыхают, вспоминают прежние обиды и любят нас еще сильнее, еще жальче — ну что они поделают, если мы с Борисом такие!

— Давай плавать! — поднимается Борис, выдергивает с чмоком леску из воды, идет к шалашу и раздевается в одну минуту, я едва успеваю раздеться за ним, и он первый прыгает с берега в воду, смешно подогнув ноги, точно сидит на чем-то воздушном, и там, где он проваливается в омут, вырастает бутылочно-прозрачный куст, — среди его стеклянных струй торчат руки Бориса.

Нам уже тесна эта речка, мы плаваем, задевая друг друга ногами. Вода склеивает ресницы, очень теплая вода в этой речке, и дно удивительное в этой речке, кажется, что ступаешь к берегу по чему-то пуховому. Вскоре мы вылезаем на траву, совсем голые бежим к шалашу, полусогнувшись и заслоняясь руками, точно стыдимся деревьев, кустов, речки, а когда через некоторое время уже сидим в шалаше одетые, с налипшей к телу одеждой, с подсыхающими, пахнущими сеном волосами и, смеясь, жуем булку, на меня опять накатывает радость, что было когда-то и это купание в речке после дождя, и ожидание ночлега в шалаше, и хотелось закурить, и я опять слышу зовущие, невольно складывающиеся слова: «Ты помнишь? Помнишь? Помнишь?» И что бы там ни вспоминалось теперь — все кружится вокруг Гали Ломжиной, хоть не везло мне в моей первой любви.