Стая воспоминаний (сборник)

Дома, освежаясь в перламутровой ванне, она почти кричала, чтоб слышал Вячеслав, что наконец-то отдохнет по-настоящему и зима пройдет для нее без всяких стрессов.

— Да я же не виновата, что всего одна путевка, — улыбалась она и как будто целовала каждую капельку воды, попадающую ей на губы. — Муж! Ну что ты как Отелло? Ну что застыл в дверях? У нас уже внуки скоро, нам стыдно ревновать друг друга. Я тебе буду писать не открытки, а письма. И учти: в каждом конверте будет насыпано немного балтийского песка…

Такой легкомысленной, такой болтливой она не помнила себя уже давно, и вот все резвилась в ванне, все никак не могла унять смех и сама не понимала, отчего ей так весело. Ах, да: Рижское взморье, латвийский эпицентр духовной жизни, отдых, счастливые дни, балтийский песочек на сухой ладошке, балтийский песочек в конвертах…

А Вячеслав как-то особенно жадно смотрел на нее, кривил рот в деланной усмешке. Неизвестно почему он все торчал в дверях ванной, этот седой красавец, этот любимый красавец, такой атлет, такое загляденье… Нет, она все понимала сейчас. Она так понимала его тревогу и ревность! И знала, что он сейчас еще сильнее любит ее и, если она даже попросит вовсе не прикасаться к ней до самого отъезда, он все равно с бешенством будет любить ее после приезда; и знание этого делало такими приятными эти мгновения.

Все резвилась она в ванне, уже спокойная за свои будущие лета, за красоту, которая никогда не изменит ей. И женские панические разговоры отодвигались куда-то далеко, чуть ли не в следующий век, и тело ее праздновало свободу.

— Я вовсе не ревную, — обиженно сказал Вячеслав.

— Что-что? — воскликнула она, хотя и слышала в водопаде душа его баритон, да ведь так приятно повторным вопросом вызвать припадок любви и ревности, умело скрываемой сейчас.

— Я вовсе не ревную. Я думаю, что ты впервые едешь без меня. И как там будешь одна? — И он посмотрел своими карими глазами, в которых было больше нежности, чем ревности.

2

Курорт требовал суеты: переодеваться к ужину или к прогулке по пляжу, белесой песчаной каймой тянувшемуся почти у самых окон Дома творчества, ходить за двести метров в соседний городок Майори, маленький, своеобразный, словно созданный фантазией гномов, затевать путешествие в Ригу и поздно вечером, возвратившись в свой освещенный небоскреб, писать Вячеславу и Алене в Москву, все время, до глубокой полночи испытывая странное ощущение, будто ее маленькие ушные раковины хранят не то органный гул Домского собора, не то нежный шум моря, не то особенный, вежливый говор праздной толпы в Майори…

Жизнь прекрасна, твердила Галина Даниловна, и сыпала слюдяные, маковые крохи пляжного платинового песочка в конверт, и так хотела, чтобы там, в Москве, в родном гнезде, сразу повеяло, едва вскроют конверт, прелестью курортной жизни: очарованием северного моря, особым каким-то ароматом, что ли, а вернее всего — воздухом Балтики.

Да, этот необычайный, густо насыщенный озоном, кислородом воздух морского побережья! Наверняка этот бодрящий воздух по-своему действовал на сосуды, и все приезжие страдали бессонницей и спускались в лифте вниз, к дежурной медицинской сестре, выпрашивать снотворное, и Галина Даниловна тоже каждую ночь долго не могла уснуть, но это не беспокоило ее, она, дожидаясь сна, перебирала мгновения каждого дня в писательском доме, зная, что будет дорожить этими мгновениями более, чем теми, что связаны с Москвою, с лабораторией, со всем обыденным. Господи, стыдно вспомнить эти разогреваемые в полдень московские щи, эти щи в элегантных термосах, которые приносят сотрудницы, разодетые в богатые меха! А здесь — вечный праздник, волнующая предупредительность мужчин, испытующие взгляды, безбрежный юмор за теми столами, где обедают люди в невыразительной одежде, и тайны, заключенные в каждом незнакомом человеке, и маски незнакомых людей…

Теперь Галина Даниловна приобрела опыт и могла ожидать остроумного разговора от тех, кто не бросается в глаза, кто небрежно одет, а поначалу, обязательно сворачивая из ресторана к кафетерию с будапештской кофеваркой и пригубляя обжигающего черного варева, она всякий раз заблуждалась в своих догадках, и тот, кого она принимала за одухотворенную личность, оказывался спортсменом или директором магазина. Но ведь это поначалу! И, зная уже многое, наслышавшись анекдотов и легенд, она за чашкой кофе любопытствовала, краем глаза следя за шумными соседями, и ей самой было неприятно, что она смотрит на всех так, словно хочет поставить диагноз: пьяница или гурман, бабник или однолюб? Но ведь не только она, а и многие случайные в этом доме люди, входя в мягко набирающие высоту лифты, сталкиваясь друг с другом в холле, где сплошные стеклянные окна, или на узких золотых грядках пляжа, пронзали любого встречного глубоким, зондирующим взглядом!