Стая воспоминаний (сборник)

Вздохнув, Варя оставила гриб подосиновик расти, а сама побрела дальше, наклоняясь к земле и выпрямляясь, вслушиваясь в голоса женщин и в голоса птиц и замечая их, женщин, кругом за кустами; и когда разглядела Варя, что многие уже сбросили свои легкие платья, остались в купальниках, и что одна из них, высокая, с узкими плечами, напоминает кенгуру, то подумала о том, что лес, наверное, умиротворяет человека и сбрасывает иные, незаметные глазу покровы с души. Легко человеку в майском лесу, и хочется ступать босыми ногами, и боязно ступать: роятся перед глазами белые, синие, яично-желтые цветы!

А Варю лес, наоборот, не успокаивал, и понимала она, что случайная встреча с этой счастливой Аленушкой теперь все время будет напоминать о той, другой, послевоенной недосмотренной девчонке, которой удавалось принести из лесу самые первые, самые сытные грибы. Как странно, что все это почти забылось! Как странно, что даже вечером, накануне поездки, когда умывалась Варя в ванной, изредка подглядывая за собой в замутненное зеркало, ей вовсе не думалось об этом, а думалось только о предстоящей дороге, о работе в лесу, похожей на отдых, как она с женщинами будет перекликаться, будет прятаться от Стеллы Кореневой, чтобы та звала ее на весь лес, и как потом обо всем этом, веселом, несколько праздном, будет рассказывать мужу Вадиму, заранее зная, что Вадим лишь сделает вид, будто слушает, ее, а на самом деле копаться будет в своем магнитофоне. А теперь едва вспомнила о тех послевоенных грибах, достававшихся ей с таким трудом, едва подумала, что станет говорить Вадиму, вернувшись в город, о самом главном — о тех послевоенных грибах, то представила, как Вадим, чисто выбритый, воскресный, трезвый, сосредоточенно будет как будто слушать ее, на самом деле занятый лишь своим магнитофоном, лишь самим собою, — и теперь вдруг возненавидела его. И без ничьей подсказки поняла, что никогда мужа не волновали по-настоящему ее мысли и боли, что жил он лишь своей работой, своими сменами, рейсами и вот этим магнитофоном, с которым, кажется, как-то по-особому разговаривал, когда закладывал ролик и включал, и прислушивался с улыбкой на твердых губах, и выглядел в эти мгновения таким чутким. А песни на магнитофонных лентах были разные, хорошие были песни, и когда мужественный мужской голос рассказывал о горах и о том, что лучше гор могут быть только горы, она почему-то представляла своего Вадима где-то в коричневых скалах, среди альпинистов, заросшего, оголодавшего, едва не сорвавшегося в пропасть, и так по-бабьи жалела его, бедного, хоть ни разу в жизни не видели гор наяву ни она, ни Вадим.

Еще вечером, накануне поездки, она и предполагать не могла, что так внезапно станет ей Вадим чужим, что ее так остро обидит это будущее, ожидаемое его равнодушие.

А ведь таким, каким он был вечером, накануне поездки — невнимательным, занятым лишь самим собою, — таким он предстанет перед нею и вечером после поездки, таким он был всегда, и ничего удивительного, и странно лишь, что она видела в этом мужнину самостоятельность и была покойна за него, непьющего, всегда приносящего ей всю получку нетронутой. И привычно ей было жить с молчаливым Вадимом, привычно было утешаться подрастающим сыном, удавшимся, видно, полностью в своего отца, а вот сейчас, когда представила она, каким спокойным будет Вадим, когда скажет она ему о голодных тех днях после войны, сейчас Варя на миг отчаянно захотела оставить мужа в городской квартире и перебраться куда-нибудь поближе к березовым и дубовым лесам — в Зотино или в родное Уборье, что ли.

«Ох, далеко завела сестрица Аленушка!» — оробело вздохнула Варя, пугаясь дерзкой, сумасшедшей своей мысли, и, точно видя внутренним, памятным зрением счастливую хрестоматийную Аленушку, похожую на недосмотренную ту послевоенную девочку, пошла дальше по лесу, не забывая обирать ландыши.

А в лесу все звенело, подавало голос, тут рай был для малиновок, щеглов, пеночек, клестов, и прямо под березой открылось Варе свитое гнездо с пятью зеленовато-серыми, веснушчатыми яичками, и не успела она присмотреться к ним, похожим на отшлифованные камешки, как сбоку снизилась и села опрятная серо-седая птичка. Ошеломленная ее воинственностью, Варя перебежала вперед, на поляну, посреди которой росла цветущая дикая вишня с потеками медово-бронзовой камеди на стволе, и поразилась множеству белого цвета: изваянных из матового стекла ландышей, и ползучей земляники, и фарфоровой дроби майника.

Нет, уже не покидала Варю сестрица Аленушка и словно бы подсказывала ей, что виновата во всем она сама, Варя, что так ей и надо, и нечего ненавидеть мужа за будущее его равнодушие, когда не будет он потрясен ее рассказом о послевоенных грибах, ведь и сама она почти забыла мрачную, голодную жизнь, безотцовщину, все у нее было в городе прочно и хорошо, и любила Вадима за его сдержанность, и любила сына, удавшегося в отца, и вот поехала в майский лес точно бы по новую радость, что ли. А лес никакой ей радости не дал, словно это был тот, давний, послевоенный лес…