Стая воспоминаний (сборник)

И Бадейников, угрюмо посмотрев на него, понял, ради чего скакал верст пять старый лошадник, ради какого благотворительного разговора. И еще, с поджатыми, спекшимися от солнца губами оглядев всех, кто слышал эту отцову дерзость, он понял по их погасшим взглядам, что и они все, подобно отцу, сочувствуют ему, еще недавно знаменитому, а теперь каскадеру, трюкачу, тридцатилетнему сорвиголове, кормящемуся при кино за счет падений, трюков, набиваемых на всем теле шишек. Как же, они лицом к объективу, лицом к экрану, к жадным глазам экрана, а он спиной, или боком, или еще как-нибудь понезаметнее! Они являют страсти на лице, а он лишь дублирует эти страсти — вылетает ловко из седла, выскакивает из объятого пламенем дома, — вот какие делишки!

И он с большим усилием подавил вздох и стал подыскивать невинный ответ на отцову дерзость.

Но тут Шведин сумел развеять неловкость, сумел загладить все жестяным своим голосом:

— Съемки, друзья, съемки! Оставайтесь и вы, батюшка вы наш, — требовательно добавил он уже для отца и повернулся резко к Стацею: — Только это… этого бы нам… — И он пощелкал пальцами, вдруг запамятовав простое, вездесущее слово.

— Кофеек? — обворожительно подсказал Стацей, мгновение постоял, давая всем понять, что он вовсе не дремал в то время, когда все дремали. — Все готово, Шведин. Помогите-ка, Лайма.

И он первым полез в палатку, а Лайма, гибкая, диковатая на вид, с тусклыми платиновыми, распущенными по плечам волосами, игравшая и в этом фильме такую же гибкую, диковатую, как сама, красавицу, последовала за Стацеем, вопросительно глянув при этом на режиссера Шведина.

И когда Шведин кивнул, позволяя ей и это обыденное действие и напуская на себя строгий вид, как будто терзаясь такой явной зависимостью от него этой красавицы, а на самом деле обольщаясь своим твердым положением повелителя, — вот тогда-то Бадейников и не сдержал своего раздражения и поощрил нерешительную Лайму:

— Смелее, Лайма! Подайте нам кофе, ничто у вас не убавится. Вы же здесь одна удачница. Единственная удачница среди неудачников.

Он сказал это в отместку всем, кто считал его, Бадейникова, конченым человеком, неудачником, и кто слышал дерзкие слова отца, убеждавшие всех в том, что он, Бадейников, и впрямь конченый человек, и наплевать ему было на то, какими глазами глядят на него Шведин, Стацей, Лайма, отец.

Затем уже, когда у каждого оказалась чашка горького напитка и когда каждый пил эту горечь, ожидая прибытка энергии, сил, Бадейников искоса оглядел отца, у которого выступила испарина на коричневом, дубленом лице и который пил отрывистыми хлебками, а затем поймал на себе благодарный взгляд Лаймы. Тут он окончательно и понял, что нравится Лайме. Каскадер, трюкач нравится такой красавице — невероятно! Но ведь уже не раз ловил он на себе ее теплеющий, сокровенный взгляд, и хотя был равнодушен к ней, к этим вкрадчивым взглядам ее, теперь все-таки понял, что нравится ей, — да, нравится. И еще понял, что пуще смерти боится она, если внезапный быстрый, кинжальный взгляд ее перехватит режиссер и тоже догадается о тайном.

— Ну что ж… — словно осилив что-то в себе, словно переборов кого-то, кто постоянно спорил с ним, с решимостью обронил Шведин и протянул руку с пустой полиэтиленовой чашечкой, не заботясь о том, кто подхватит эту невесомую чашечку. — Начали!

Тут все пришло в движение, беспокойство овладело всеми, будто горький кофе и впрямь прибавил сил измученным жарою людям, и начались съемки, которые Бадейников наблюдал уж несколько дней и которые с каждым днем все более раздражали его. Наверное, не только он, а и все вокруг уже понимали, почему с такою внутренней борьбой приступает Шведин к съемкам, почему он так мучается, прежде чем подать привычную команду! «Мотор! Начали!»

И когда Стацей и Лайма, оба обвивая шею гнедого Растегая руками, стали перед камерой представлять прощание любящих друг друга и оттого страдающих людей, стали произносить слова, звучавшие здесь, на солнечном лугу, уже не первый день, Бадейников захотел подсказать режиссеру единственно спасительный выход, чтобы предотвратить наконец эту назревавшую, запечатляющуюся камерой неудачу: заменить Стацея кем угодно, пусть неизвестным актером, но заменить. И предотвратить очевидную неудачу!

Бадейников даже с вызовом смотрел на Шведина, как будто поражался тому, что Шведин не замечает фальшиво произнесенных Стацеем слов, не замечает той малой, незначительной неправды в движениях и взглядах Стацея, которая выдает душевную неопытность Стацея и портит всю его роль.

— Стацей! — жестяным голосом прервал Шведин съемки. — Вам надо это… ну, немножко этого… — И он пощелкал пальцами.

— Достовернее? Поменьше нажима? — толково подсказал Стацей и улыбнулся так, будто давал понять, что сейчас он все прекрасно изобразит.

— Да нет же, Стацей! — ворчливо возразил Шведин, спустился с операторского мостика и, подойдя к артистам, сам стал показывать, сам стал тянуться короткими волосатыми руками к изящной шее коня.