Стая воспоминаний (сборник)

Нет, говорил себе Бадейников, он все понимает и видит, этот властный Шведин. Он все понимает и видит, и надо лишь знать, почему он так спешит снимать, почему так настойчиво и напрасно твердит Стацею одно и то же изо дня в день. Если вспомнить то недавнее обсуждение в Москве, на киностудии, если вспомнить, как выступали запальчиво коллеги Шведина, радуясь тому, что найден наконец острый, драматический, интересный сценарий, то можно согласиться с нетерпением Шведина поскорее отснять все, не выпустить удачу из рук. Бадейников лишь никак не мог согласиться с тем, что властный и все понимающий этот режиссер до последнего не может расстаться с актером Стацеем, прославившимся в один миг и теперь словно бы все еще не успевшим опомниться. Уж если правда, максимальная правда во всем, то должен или сам Стацей признать непосильною для себя эту роль, или режиссер Шведин! Только так и находил Бадейников и оттого готов был сорваться, наговорить неприятностей всем — режиссеру, оператору, Стацею. Ведь если вспомнить, он сам, Бадейников, нашел в себе силы отказаться от возможности еще год-другой ходить в увядающих спортсменах, он сам обрек себя на иную, пусть безвестную, бесславную, но все-таки спортивную, отмеченную риском и постоянной напряженностью жизнь каскадера. И если говорить правду, то не совсем недоволен собою. Потом, когда выйдет фильм и люди будут поражаться невероятным трюкам, он, Бадейников, будет находить для себя дорогую плату за трюки, за падения, за шишки вот в этом: в замирании зала, в возгласах восхищения, в проказливом, похожем на блеянье, смехе мальчишек. И пускай никому не известно, на что еще горазд он, Бадейников, пускай его работа сродни тренерской: труд не на виду, но труд во имя дела…

Опять вернулся Шведин на операторский мостик, опять включил мотор, а Бадейников, поморщившись, отвернулся и стал глядеть в луговую даль на зеленоватую, молодую поросль, бесконечно уходящую от горизонта и день-деньской освещенную пламенным солнцем. Всюду, всюду густая поросль, всюду буйные травы, и даже здесь, где разместились палатки у мелководной узкой речки, вымахнули луговые травы, и кажется странным, что никак не пожелтеет молодая поросль под беспощадным солнцем.

Потом, когда Стацей уже оказался на коне и то и дело проносился на нем перед камерой, Бадейников застегнул пуговку армейской гимнастерки, старенькой, настоящей солдатской гимнастерки, и чуть покосился на отца, досадуя на то, что отец будет наблюдать его незавидное участие в этом деле, его ловкое падение с коня и понимать по-своему эти необходимые для съемок трюки.

«А он прилично держится в седле», — подумал он о Стацее, чтобы не думать об отце, чтобы не жалеть себя угадываемыми, дерзкими словами отца, и с радостью взял из рук спешившегося Стацея потную уздечку.

Растегай, конечно же, узнал седока, узнал эту мягкую, быструю посадку, затанцевал, путаясь копытами в травах и обрывая их, подминая, и вот уже Бадейников легонько тронул шенкелями коня, поскакал на нем берегом речки, ощущая бритым лицом встречный теплый ветер. Никто теперь не видел его лица, и хоть засмейся, хоть заплачь — никого это не потревожит, поскольку не будет заснято его лицо. Мысль эта знакомо уколола его, но Бадейников тут же одернул себя, напоминая себе о своем умении, поднял Растегая свечкой, повернул его и без промедления поскакал к ожидавшим, прицеливающимся глазом кинокамеры людям.

Как всегда, он точно выбрал мгновение и податливым, тренированным, гибким телом бросился с коня на землю, ощутив руками в тот же миг твердь, и свернул свое тело в клубок, катящийся и переворачивающийся в травах.

Чтобы не видели его багрового от напряжения лица и слезящихся, засоренных глаз, он сразу же вскочил и побежал вдогонку за Растегаем, нагнал его не так скоро и, прежде чем подняться в седло, по-детски потер кулаком глаза, чтоб не слезились.

И совсем не мила ему была, не мила, не нужна похвала Шведина, встретившего бодрым жестковатым голосом:

— Славно, Бадейников! Дубль не потребуется. Валяйте на речку!

Не нужна ему эта похвала, если он сам всегда себя судил и оценивал, если он сам знал, насколько удачен этот бросок с несущегося коня. Нет, не нужна ему эта похвала, если он знал, даже и не глядя на отца, как дико, наверняка дико для отца, что он зарабатывает хлеб таким манером.

Он только постарался, оказавшись на виду у всех, чтобы лицо его, суховатое, бритое, с прямым, красивым носом и трепетными ноздрями, выглядело сосредоточенно-спокойным и чтобы не слезились серые глаза. И был озабочен тем, что лицо, возможно, испачкано землею или зеленью травы, а он не видит этого.

Потому он поспешно кивнул и направил коня на прежнюю тропу, расслабив свое тело, прислушиваясь к себе: кажется, нигде не тревожила боль, никаких новых шишек не заработал. И лишь уловив за спиною топот копыт и догадавшись, что это нагоняет отец на своем вороном жеребчике, он захотел опять помчаться вскачь.

И все-таки сдерживал своего коня, а рядом, шея в шею, топтал траву вороной жеребчик, и слышно было шумное, недовольное дыхание отца.