Стая воспоминаний (сборник)

В зеленом сумраке моря долго передвигался он, охотник за жемчугом, передвигался и вспоминал о каких-то давнишних легендарных находках отважных пловцов, о том, что давно, когда еще никто в глаза не видел подводных приспособлений для дыхания, находили здешние люди необыкновенной ценности зерна. И будто бы одним из самых удачливых в городе был старый опустившийся торговец ракушками дядя Жорик, всю жизнь теперь проводивший на базаре. Какие-то мальчишки доставляли ему раковины, а он их подмазывал для блеска подсолнечным маслом, высушивал день-другой и потом раскладывал диковинные штучки на прилавке. А когда-то, говорят, он сам нырял, сам был удачливый добытчик. Но как давно! Когда Цезарь, пошатываясь, вышел из моря и взобрался по скалистым ступенькам наверх, ребята уже собирались уходить, покорные настоянию тренера, и посматривали на него: не пойдет ли и он с ними?

— Нет, я останусь, — сказал он и с кислым видом посмотрел туда, где сидела Стася. Ну что он — опять промолчит о жемчужине, которую никак не найти, а станет рассказывать о плевом этом деле — о заплывах с аквалангом, о подводном спорте?

— Ты сейчас же пойдешь домой, Цезарь, — нерешительно потребовал Зураб Шалвович.

— А! — с раздражением махнул рукою он. — Оставьте, Зураб Шалвович.

И стал перескакивать по камням, направляясь к Стасе, которая глядела на него из-под ладони, улыбалась, жмурилась.

— Цезик! — ударил в спину знакомый басок лучшего друга Олега. — Ты ко мне обязательно зайди. Ты понимаешь меня?

И Цезарь, обернувшись, увидел в глазах лучшего друга сокровенное обещание помощи, вспомнил о том, как делился с Олегом своими неудачными поисками, своею болью последних дней и как сокрушался тогда Олег. Вот теперь Олег смотрел сокровенно и загадочно, Олег обещал помощь, и Цезарь благодарно кивнул головой.

А как только уселся рядом со Стасей, на горячей плите камня, на припеке, как только взглянул в ее улыбчивое лицо, как только увидел ее твердые в улыбке губы, так и подумал с унынием, что не может он преподнести ей обещанного крохотного дара и что скоро она уезжает в Минск, куда-то под Минск.

— А Минск — он как, ничего? — спросил Цезарь и взглянул на нее искательно.

— Ба-альшенный город! — непритворно округляя глаза и становясь серьезной, произнесла она. — Ого, Минск! Ба-альшенный город!

— А я еще нигде не был, — завидуя ей, ее возможности путешествовать, бывать всюду, огорчился он. — Ну, только в Анапе, в Новороссийске, в Туапсе… Так это же все на берегу! А так нигде больше не бывал…

— Я тоже нигде особенно не бывала. Я и в Минске только один раз была.

Цезарь вопросительно посмотрел: уж не корчит ли она дурочку из себя?

— Ей-богу, Цэзар, — простодушно созналась она. — Я теперь только и была первый раз в Минске. Когда надо было лететь сюда. Хотя у меня в Минске родственники. И здесь, и в Минске. Ой, Цэзар, у меня столько родственников в Минске и по мамке, и по татке. Ты приезжай в Минск — будешь своим, Цэзар.

— Я так хочу в Минск! — невольно вырвалось у него, и он тут же проклял эту несдержанность свою, эту порывистость, и даже взглянуть в этот миг постеснялся на Стасю, зная, что она улыбается обворожительной, доброй улыбкой, и не зная, отчего улыбается: то ли понимает его порывистость, то ли просто так, по привычке.

— А ты такой худой, ты больше не плавай, Цэзар, — сердечно попросила она и коснулась нежной ладонью его пылающего тела, его выпирающих, лишь коричневой кожицей обтянутых косточек. — Нужна мне тая жемчужина… Я же знаю, что их тут нема.

И когда она так ласково погладила его, он готов был вскочить тут же и в радости побежать через весь приютившийся у моря город. А еще он сказал себе, весь подрагивая от незнаемой ранее нежности, что обязательно сдержит слово, что разобьется в прах, а сдержит слово. Иначе он последний пижон, трепач, брехун!

Он тут же вспомнил о просьбе Олега, тут же увидел наяву его глаза, обещавшие помощь, и вскочил, взвалил было на плечи акваланг, да вновь опустил на камень:

— Ты посиди, Стася, ладно? А мне по делам. Меня Олег ждет. Но я вернусь!

— Я буду тут весь день, — беспечно отозвалась она. — Еды у меня вон сколько. — И она кивнула с улыбкой на поклажу, прикрытую невесомым, как крылья мотылька, платьем.

По горбатым, извивающимся улицам, мощенным старинными и уже неровными плитами, мимо каменных домиков, мимо опустевших к этому часу тенистых дворов понесся он, худой, голодный, счастливый, все еще словно бы чувствующий на своем теле ожог от ласкового прикосновения Стасиной руки.

Наверное, он и не остановился бы передохнуть, если бы случайно не наткнулся на Зураба Шалвовича, который хмуро и с сожалением скользнул по нему взглядом женственных, больших очей.