Стая воспоминаний

«Фонарь нашли и зажгли! — догадалась она и тут же удивилась: — Чего это я про деда Миколку, про того партизана?..»

И тут как раз с фонарем, освещая свое узкое, серповидными морщинами изрезанное лицо и слепыми от этого близкого фонаря, мутными глазами глядя перед собою, сунулся было в палатку Данилец и таинственным хриплым голосом сказал:

— Слухай, внучка. Той Миколка — это я. И никому про это. Никому! А если хочешь, чтоб родичем был твоим, то нехай так… А чего ты про Миколку, внучка? Я и так бачу — плаваешь ты отважно…

И, наверное, потому, что ничего он не видел и не слышал в ответ в освещенной палатке, он тотчас же исчез, и закачался фонарь в его руке, и Прося все следила за этим фонарем, пока его не поставили где-то у рулевого бревна.

«Чего это я про Миколку набрехала? — поразилась она нечаянной, ознобом, лихорадкой подсказанной выдумке. — Разве мой батька не смотрит за бакенами, разве мой брат не учится в Гомеле на помощника капитана, разве я сама не люблю Припять? Тоже придумала! Я же тут, на плотах, кухарка, я же, можно сказать, сестра этим людям».

Обиженная на себя за выдумку, за ложь и воодушевленная впервые пришедшей мыслью, что она своя на реке, что она сестра плотогонов, Прося глядела, как опять подняли фонарь, как закачался фонарь широко, с размахом, точно его кидало ветром взад-вперед. И по тому, как высоко держали фонарь, она угадала в приближающемся человеке Антона и уже твердо сказала себе, что не уйдет никогда с плотов из-за Антона, не останется без реки, без работы на реке, без костров, без ночлегов на реке, на идущих плотах, а лишит этого дерзкого человека всяких надежд и заставит его видеть в ней сестру.

— Ну, ты как тут? Обсохла? — спросил с усмешкой Коврига, съежившимися на свету медвежьими глазами поглядывая на нее и протягивая руку, точно вновь готовясь помочь ей взобраться на плот.

Она сидела вполоборота к нему и нарочито отряхивалась так, чтобы в лицо ему летели брызги с волос.

Иностранные слова

© Издательство «Советский писатель», «Трава окраин», 1981.

Дамы, девушки, скандальные тетки Жучицы! Если вам не хочется встречаться с вздорным человеком, то вы обойдете стороной заносчивого портного Шумова, носящего выцветшие брюки высоко застегнутыми, повыше живота, чуть ли не на груди стянутыми узеньким ремнем, и обойдете часового мастера Фомина-Малина, самодеятельного композитора, курчавого сочинителя песен, и сапожника, и столяра, и скорняка, и кого-нибудь еще. Всеми мастерами сможете вы пренебречь и как-нибудь выйдете из положения, а только не миновать вам того, кто каждый день поставляет на ваш стол филейную говядину, бараньи фиолетовые почки, свиные стеариновые рульки, — нет, не миновать вам утреннего базара и очереди вдоль оцинкованного стола под прогнувшимся навесом, где по ошкуренным тушам хоть изучай анатомию скота. Будьте спокойны, дамы, девушки, скандальные тетки Жучицы, не заискивайте перед мясником и не дерите глотку, не плачьте и не взывайте к справедливости: всем будет лучший кусок насущного.

Иногда Иван Кушнарчик именно таким ироническим обращением начинал успокаивать гудящую, тесную толпу волнующихся женщин: «Дамы, девушки и скандальные тетки Жучицы!» И если юмор находил отзыв у горожанок, если очередь принималась шутливо дознаваться, кто же здесь дамы, а кто сварливые тетеньки, то Кушнарчик доброжелательным взглядом обводил хозяек в летних платьицах, с обнаженными до плеч руками, то худыми и плоскими, как весла, то по-спортивному мускулистыми, снимал белоснежный колпак и утирал бритую голову, а затем рубил и предлагал каждой самое лучшее. Много он пожил на свете, кочуя из одного городка в другой, многого навидался и вынес для себя главный жизненный принцип: утоли человека добром, утоли даже крикуна, скандалиста, обидчика, помоги даже самому мрачному человеку посветлеть, отойти душою, обрести равновесие.

Но в этот день, когда Кушнарчик уже твердо положил себе поменять одну провинцию на другую, распрощаться с этой пристанью, оскорбительно галдела воскресная очередь, сыпала попреками да хулой, и Кушнарчик, раздражаясь от этих напрасных попреков и все равно выбирая для каждой хозяйки лучший кусок насущного, тоже начинал негодовать и по-своему, на иностранный манер, называть горластых теток разбойницами. Как будто он в самом деле был зол на них!

— Ну, корсаро! — восклицал он, протягивая вырезку сухопарой требовательной женщине, чьи глаза от злости сделались треугольными. — Ну, корсаро! — повторял он возмущенно, все держа на растопыренных пальцах влажную, винно-красную мякоть. — Это же не что-нибудь, а комильфо. Бери и не бесись с утра, корсаро!

Так, смягчая выражение, из деликатности не называя хозяек русским, доступным словцом, Кушнарчик видел, как жучицкие дамы конфузятся при этом, затыкают нос, прикрывают рот, отводят глаза, словно произносил он теперь нечто неприличное.

— А еще матерится по-иностранному, — буркнула сухопарая женщина, обжигая на прощанье презрительным взглядом маленьких треугольных глаз.