Стая воспоминаний

— Вечно он гнет иностранные маты, — взвился над очередью неврастенический альт.

— О сакраменто! — обреченно вздохнул Кушнарчик, веселясь оттого, что и этот невинный вздох будет сочтен заморской, чужестранной бранью, и принялся разделывать тушу на испещренной сетчатыми вечными морщинами неохватной колоде, воодушевляя себя. — Эх, пошел работать пикадор!

И уже не слышал благоразумных замечаний, не видел, как базарные дамы отворачиваются, словно от дурного поветрия. Если бы знали они, гонимые привычной заботой о доме и яствах, если бы знали они, знатоки вкусного, откуда в его лексиконе так много иностранных слов, толкуемых всеми непременно матерными, скверными словами, то наверняка по-другому, сочувственно отнеслись бы к замысловатым его восклицаниям.

Пора, пора сниматься с этой пристани, пора к другому берегу, в другой провинциальный уютный городок! И совсем не потому, что ты, пришелец, бездомный, пожилой, одинокий, без роду и племени, прослыл здесь сквернословом и бирюком, а потому, что вот заняла в самом хвосте очередь близорукая Алевтина Сергеевна, тоже безнадежно одинокая, учительница иностранного языка, единственная, кто понимает смысл вполне приличных итальянских или французских слов и с кем ты ходишь иногда в кинотеатр, — а это предосудительно, если ты ходишь да ходишь с незамужней учительницей в кино, а ничего определенного не предпринимаешь, Жучица давно поженила вас, Жучица верит в неизбежность брака, а вы — что же вы, пожилой одиночка да старая дева? Что же вы так долго ходите в кино? Пора, пора бежать в незнакомый городок, потому что в самом деле невозможно так долго томить кроткую Алевтину Сергеевну, никакой свадьбы не ждите, дамы, девушки, кумушки Жучицы. Очень кроткий и хороший человек Алевтина Сергеевна, и он для нее, может быть, тоже пара, хоть не так начитан и не годится в интеллигенты, но зато именно он — последняя надежда Алевтины Сергеевны. Последняя ставка, если хотите! И была бы вполне сносная жизнь, он уживчив, а она будет дорожить поздним мужем, да только как объяснишь, что та, первая и единственная, довоенная семья, погибшая в войну семья, жена и две пятилетние дочки-близнецы, — та первая семья так и осталась единственной, и по сей день в памяти маленькие загорелые руки жены, смех дочек? Как объяснишь, что ты такой странный, такой однолюб, такой дикарь?..

Еще не раскланявшись с Алевтиной Сергеевной и нарочито суетясь, делая много лишних движений и по привычке щеголяя иностранным словцом, он скользил взглядом по очереди и все же туда, туда, в самый хвост очереди, посматривал и успевал мельком, но четко разглядеть ту, с которой молва уже давно обручила его. Как хорошо, что есть в этом городе приятный тебе человек, и ты знаешь, что сейчас этот человек тоже отводит в сторону взгляд, но думает лишь о тебе, и так отрадны минутки, когда вы оба словно играете, словно не замечаете друг друга, а на самом деле только и ждете еще более славной минуты, когда окажетесь лицом к лицу и уж по-настоящему поздороваетесь… И будет близко знакомое, трогательное, бледное, почему-то вовсе не тронутое загаром лицо с умными лиловатыми глазами за стеклышками очков, и будешь ты удивляться, почему эта скромница осталась в девах: не так чтобы уж очень хороша собой учительница, но приятна всем обликом и тем особым, отличительным, что проявляется в манерах, в голосе, во взгляде интеллигентного человека.

Да, таяла очередь, и приближалась Алевтина Сергеевна, и вот-вот можно деланно воскликнуть, как бы нечаянно увидев ту, с которой давно обручила Жучица. Но в том-то и дело, что Жучица прогадала, последний день он здесь, за этим оцинкованным прилавком, бежит, бежит он из Жучицы, а Жучица пока не знает, и Алевтина Сергеевна еще ничего не знает! Как ей скажешь, как причинишь ей боль, как объяснишь, что пора ему на другой берег? И как воспримет все это она, пожилая скромница, привыкшая к неладным событиям, к скупой судьбе? Вот почему он особенно суетился теперь, напоследок, вот почему и хотел, и боялся этой встречи.

— Джованни, вы опять сквернословили? — спросила она так, точно был перед нею провинившийся ученик, и это опять же было игрой, любила называть она его, Ивана, итальянским именем, потому что понимала итальянские слова, которыми он сыпал.

— Алевтина Сергеевна, больше не буду! — тоже привычно покаялся он, и тут защемило, защемило у него: а ведь и в самом деле больше не будет он здесь сквернословом жить, прощай, прощай, Жучица, и Алевтина Сергеевна — тоже прощайте! Арриведерче! Оревуар!

Да, так нехорошо стало у него на душе, а ведь еще впереди объяснения и переживания, хотя могло быть и без подробных объяснений: они ведь на «вы», они ведь только в кино, а если у него, у Кушнарчика, у русского Джованни, в гостях — то лишь ради скромного пира, какого-нибудь угощения, беседы.