Стая воспоминаний

И пока суетились в приемном покое, Юра оставался здесь, в коридоре, стоял спиной к самоуверенным ребятам, лицом к зеркалу, и не затем, чтоб рассмотреть себя, свои небольшие, темно-серые, почти совсем темные глаза на удлиненном смуглом лице, а чтоб видеть обычные бесцветные студенческие лица. Чтоб слышать, как врачи без звания и прав врачей, затягиваясь лихо сигаретами, разговаривают обрывисто, конспективно, играя в людей, все схватывающих на лету, как хвастают без тени хвастовства, с видом профессионалов: «А этого гипертоника все же отхаяли. А он на другой день, понимаешь, лезет в автобус, прет на меня, не узнает и прет, давит массой».

Очень внимательно слушал и смотрел на них Юра, стараясь определить, то ли попросту в ребятах избыток сил и горячая кровь, то ли еще что-то, быть может, даже неизбежный страх под личиной превосходства своей молодости над старостью, которую караулят болезни и смерть.

— Юра! Еловацкий! — облегченно позвал из парадной двери Игнат Гаврилович, который вновь был в шинели клеймом «СМП» и в коричневом берете и который, наверное, второпях прошел мимо и вот воротился. И в зеркале Юра тотчас различил, как обернулись на голос врача молодые парни, мнящие себя тоже врачами, врачевателями, и как худые лица их лишились напускной многозначительности и предстали в незащищенной юношеской наивности.

От подъезда приемного покоя тронулись асфальтовым узким, пересыпанным влажным снежком лабиринтом к низенькому, одноэтажному зданьицу станции «Скорой помощи», которое лепилось на задах клинического городка. И пока тихонько, порожняком уже выруливали, Юра все заглядывал в распаренное лицо Игната Гавриловича, поделиться хотел своими наблюдениями над юными медиками и услышать его резкое, моментальное суждение. Но что было спрашивать, если пожилой этот врач, постоянно румяный от возбуждения, от напряженных минут дня, человек, насмотревшийся на своем веку всякого, с такой сыновней бережностью осматривал бабусю на дому, а затем и в клинике?

И когда въезжали под навес гаража, где под одной крышей были и теплые врачебные комнатки станции, Юра засмотрелся на сад, на деревья, чернота ветвей которых была подчеркнута наслоением липучего снежка, на белый холм клумбы с яркими, неподвластными ноябрю, полузасыпанными, но все еще цветущими календулами, и повторил для себя: ну что спрашивать Игната Гавриловича, если и так он виден до конца в любом деле, если вот это все, побеленное первым снегом — и густой сад, и календулы, — все это взращено им.

А в теплой комнатке станции как раз и был разговор о самом простом, очевидном — об этих самых календулах, заметных из окна.

— Ну, поглядите, поглядите, девочки, — как будто яичница-глазунья. Желтое на белом — ах! — насмешливо, с наигранным восторгом прошепелявил Соколя, обращаясь к обступившим его девушкам.

— А я бы сказал: красота, — возразил с порога Юра.

Игнат же Гаврилович тоже с порога твердо поправил:

— Стойкость красоты.

Но Соколя не стал спорить, ведь он и говорил с нарочитой насмешкой, он тут же шагнул навстречу, по привычке подбрасывая на ладони тяжелую связку ключей, пряча эту связку в карман и вроде намереваясь помочь Игнату Гавриловичу снять шинельку.

— Жив ваш божий одуванчик? Не сдунуло ветерком? И слава тебе, красный крест! А я тоже спокойным вернулся. Только что вернулся, Игнат Гаврилович. Кофеек мне там поставили, и я веселый, Игнат Гаврилович.

Обижаться на Соколю, враждовать с ним, наверное, не стал бы и самый мрачный человек. Некрасивый, маленький, с обезьяньим подвижным лицом, с кудрявыми бакенбардами, обаятельный в своей некрасивости, Соколя умел заворожить каждого беспечным разговором, житейской историйкой, небылицей, чушью, фантастическим вымыслом, И когда весь день выручаешь людей для жизни, отбиваешь их у смерти — приятно послушать и чушь, Юра так понимал все это. Очень напоминал ему Соколя молоденьких практикантов из института, напоминал непривычной манерой складно, да быстро, да парадоксально говорить. Но ведь Юра немного знал Соколю и видел в его манерах, в его речи чужое, лишь усвоенное Соколей. Юра и не пытался сравнивать Соколю с молоденькими самоуверенными практикантами, поскольку помнил Соколю другим — отчаявшимся и заплаканным.