Стая воспоминаний

— Настоящий сокол вы, Соколя, — обаятельно и вроде совсем неподдельно сказала Татьяна Алексеевна.

— А что? — готовно встрепенулся Соколя. — Верно вы подметили, Татьяна Алексеевна. Меня с самого детства прозвали Соколей, Соколиком. Коля — Соколя, Коленька — Соколенька. Вроде легендарное имя. Сродни Машеке, — помните Машеку? Богатырь из народной легенды. Машека, Соколя… — И, таинственно помолчав мгновение, он столь же таинственно, как будто вслух отгадывая свои же мысли, вполголоса проговорил о другом: — У этой женщины был недостаток — очень была красивой…

И все заулыбались, а Татьяна Алексеевна прищурилась насмешливо.

В этот момент Юра и подумал о том, что уже не раз поражало его: вот сидят люди в шинельках и ведут самый обыкновенный разговор, как будто вовсе не приличествующий врачам, а стоит возникнуть тревоге — тотчас снимутся с мест, по-фронтовому, быстро, не мешкая тронутся в путь, на зов, на вопль о помощи. Да, подумал он еще, так ведь легче: забываться в житейском разговоре, в каких-нибудь россказнях, хотя у каждого, кто в шинельке с нашивкой «СМП», все равно на уме чья-нибудь беда, все эти инфаркты, нервные припадки, аппендициты. И, понимая, что Игнат Гаврилович тоже наверняка еще в мыслях о последнем пациенте, о Курловиче, он подступился к нему и шепотом поделился:

— Игнат Гаврилович, мне эти тоны не понравились. Уж очень приглушены.

— И мне не понравились тоны. Ну, а если что — поможем. Сам знаешь: вроде все нормально, а тут снова зовут. Поможем. Смена кончается, правда. Не мы — так другие.

И верно, Соколя, а вслед за ним и медсестры уже снимали свои суконные шинельки, уже переодевались в нарядную одежду, а в дверях появлялись свежие, отдохнувшие, еще ничем не омраченные врачи — смена долой, и тревоги долой.

Юра тоже начал пересчитывать пуговицы, но делал это медленно, поскольку все еще думал о Курловиче, о перевернутой, утратившей облик фотографии за стеклом стеллажей, о том, что, возможно, обидел Игната Гавриловича неуместным напоминанием о последнем пациенте. Кому-кому, а ему, Игнату Гавриловичу, проницательному да мудрому, виднее всего, оставлять ли пациента наедине с перевернутой фотографией или увозить в клинику, подальше от перевернутой фотографии. Что бы там ни было, а врачу виднее!

— Юрочка! — дружелюбно позвал его Соколя. — Летом не погостил, так хоть зимою соизволь ко мне в Ждановичи. Помянем добрым словом лето, а? — И Соколя подбросил связку ключей.

Но ответить Юра не успел, потому что пришлось взяться за трубку телефона и услышать очень знакомый голос, не измененный ни аппаратом, ни расстоянием, поскольку голос был оттуда, с Партизанского проспекта, из квартиры, где Курлович, да бабка, да перевернутая фотография.

— Пошел мой сынок, — слышалось старушечье, плаксивое, бестолковое. — Пошел отдыхать. Говорю: «Лежи». А он: «Врач дозволил отдыхать, поеду отдыхать». И поехал. У них с женкой…

— Это я слышал, что у них с женкой, — раздраженно прервал Юра. — Куда, спрашиваю, поехал?

— Отдыхать поехал. Говорю: «Лежи». А он…

— Куда же он мог поехать?

— В Ждановичи. Там дача. Говорю: «Лежи». А он…

— Бабуля, одну минуту! — прокричал Юра и, не закрывая мембрану, чуть отставив горбатенькую трубку, повышенным тоном сказал для Игната Гавриловича, хотя Игната Гавриловича уже не было здесь: — Курлович наш сбежал. Мать его звонит. Будто бы в Ждановичи. А сердечко глухо бьется. Ну что нам делать с этим странным человеком, Игнат Гаврилович?

Беспокойно оглядев притихших людей, поискав взглядом Игната Гавриловича и догадавшись, что Игнат Гаврилович уже покинул дежурную комнату, Юра пробубнил в трубку:

— Сейчас, бабуля, сейчас! — и снова оглядел притихших людей выжидательно.

— Вот и повод посетить Ждановичи, — первым нашелся Соколя и сунул связку ключей в карман нейлоновой, ярко отливающей куртки. — Там и успокоишься, Юрочка. Заглянешь заодно к пациенту — и успокоишься. Если пациент встал — есть надежда, что уже не сляжет.

«А что?» — подумал он, не отводя от Соколи взгляда и пытаясь понять, посмеивается ли Соколя или говорит чистосердечно.

Тут все загомонили не в лад, шумно, стали твердить, что если пациент встал, то, значит, мог встать и что, в конце концов, люди начеку здесь, в дежурке.

— Кардиограмму не сочли нужным сделать? — спросила Татьяна Алексеевна.

— Не сочли. Состояние не то чтобы спорное, но…

— Но все мы, Юра, если уж начистоту, заболеваем к концу смены. Падает, повышается давление, головные боли. И ничего!

«Все так, — согласился он. — Но ведь мы — Красный Крест. И нас чаще всего ругают, проклинают. Когда выручаем, о нас забывают. Но случись задержка в пути»…

— Сейчас, бабуля, одну минуту! — торопливо бросил он в трубку, уловив в этот же миг гудки отбоя и поняв, что старая женщина наверняка слышала весь гам, спор и успокоилась.

Тут же принялся звонить, узнавать номер телефона в квартире Курловича, охваченный тою, подсказанной Соколею мыслью. И смотрел при этом на Соколю очень благожелательно, а тот, по-своему поняв все, приблизился почти вплотную и с состраданием принялся убеждать: