Сталин

После смерти Ленина в генсеке стал еще быстрее умирать революционер и рождаться диктатор. В начале 30-х годов это был уже первый консул, цезарь. Говоря словами Жана Жореса, отныне "свет Революции будет мерцать в мрачной атмосфере Термидора"1171. В тиране уже трудно узнать бывшего революционера. Разве можно было предположить 28 ноября 1917 года, когда Сталин выступил против предложения о предании суду лидеров партии кадетов, что незадолго до своего 70-летия только в сентябре 1949 года Сталин сможет спокойно, без единого замечания одобрить целую "пачку" приговоров Особого Совещания при МВД СССР:

2 сентября - 30 человек к 20 годам каторжных работ;

10 сентября - 52 человека к 20 годам каторжных работ;

16 сентября - 31 человека к 20 годам каторжных работ;

24 сентября - 76 человек к 20 годам каторжных работ1172.

И так все последующие месяцы, что отвела судьба диктатору. А ведь подавляющее большинство этих людей не были преступниками. Разве не похож Сталин на безжалостного палача собственного народа? Разве можно обойтись без этого характерного штриха на портрете без риска его исказить? Таковы полюса 30-летней эволюции человека, начавшего социал-демократом и кончившего жизнь кровавым тираном.

Сталин был радикалом, но ему никогда не были присущи революционный романтизм и смелый полет мысли. Даже когда все лидеры большевистской революции во главе с Лениным надеялись на то, что разгорится пролетарский пожар мировой революции, Сталин был достаточно холоден к этой идее. Он не очень верил в нее. Сталин насмешливо улыбался, когда Бухарин на IV конгрессе Коминтерна (1922 г.) внес предложение о праве пролетарского государства на "красную интервенцию", ибо "распространение Красной Армии является распространением социализма, пролетарской власти, революции"1173. Первый генсек партии весьма скептически смотрел на революционность Европы, как, впрочем, и Азии. Его больше устраивал "социализм в одной стране". Можно, пожалуй, сказать, что и Сталину и Троцкому была присуща мелкобуржуазная революционность. Но если Троцкому требовалась "всемирная коммунистическая революция", то Сталин, будучи прагматиком, в душе считал это утопией. Его революционность шла не "вширь", а "вглубь".

У Сталина были сильны изоляционистские настроения. Придет время, и он создаст "железный занавес". Посещение человеком (даже по служебным надобностям) заграницы считалось при Сталине, как, впрочем, и позже, едва ли не подозрительным фактом. Если в 20-е годы капиталистические страны создавали кордоны, которые могли препятствовать "большевистской заразе", то в последующем об этом заботился уже Сталин. И прежде всего потому, что боялся реальностей. Как можно было, например, поддерживать миф об "абсолютном обнищании" пролетариата на Западе без изоляции советских людей от правды? Сталину была нужна лишь революционная фразеология. Для диктатора сама революция становилась теперь подозрительной, если она не была "санкционирована" им.

Каким был Сталин как государственный деятель? Высший государственный пост Сталин занял лишь 6 мая 1941 года, став Председателем Совета Народных Комиссаров. Правда, в начале своей головокружительной карьеры он занимал сразу два ответственных поста - народного комиссара по делам национальностей и наркома рабоче-крестьянской инспекции. Сталин не тратил времени на утопические, по его мнению, рассуждения об отмирании государства. Он если и говорил об этом, как, например, на XVIII съезде партии, то только в одном ключе: будущее отмирание государства произойдет через его всемерное укрепление и усиление. Для "революций сверху" - а после Октября он признавал только такие - нужна сильная, "железная" власть, не обремененная демократическими атрибутами. Ему никогда не приходило в голову, что народ путем свободного волеизъявления, при наличии обязательных альтернатив может и должен давать мандат на правление вновь избранным представителям народа. Придя к власти, Сталин тотчас решил, что это пожизненно. В государстве он превыше всего ставил аппарат, больше других ценил ведомство внутренних дел. Даже партию за очень короткое время он смог превратить в разновидность специфического аппарата или, может быть, государственного идеологического ордена.