Сталин

«От кустарничества, — пишет Бубнов, тогдашний третий секретарь ЦК, а теперь сталинский нарком просвещения, — необходимо было перейти к организованному учету партийных сил, систематическому изучению и правильному распределению в строгом соответствии с потребностями переживаемого периода. В результате громадной работы, которая проходила под руководством Сталина, законченную организованную структуру получил партийный аппарат руководящих органов и были произведены организационные изменения в построении низового партийного аппарата на основе укрепления принципа демократического централизма».

Это — чисто официальная, потому неясная и неполная характеристика той, действительно громадной перестройки, которую произвел Сталин в партийном аппарате. Эта перестройка на сегодняшний день выразилась в том, что Сталин, сведя постепенно на нет все зачатки советского демократизма, создавшиеся было в последние ленинские годы, довел до крайнего выражения самодержавие партии в стране. И Совнарком, и отдельные наркоматы, и правительства республик на местах, и крупнейшие Советы — все это потеряло свое прежнее значение, обратилось в подсобные, чисто технические учреждения, в канцелярии, в консультативные и исполнительные органы партии. Сам аппарат партии был значительно расширен; в нем создавались деловые ячейки по всем отраслям государственного управления, которые и стали направлять и контролировать все действия советских органов.

В то же время в самой партии централизация была доведена тоже до крайних своих выражений, вся партийная сеть была переустроена и переукомплектована так, что полностью обеспечивалось сначала самодержавие коллегии олигархов — политбюро, — в дальнейшем самодержавие лица, диктатора, Сталина. Выборность партийных чиновников, довольно широко осуществлявшаяся прежде на местах, уступила место назначению из центра. Это делало партийных чиновников целиком от центра зависимыми. Для того, чтобы еще больше держать их в руках, в партийном аппарате была установлена система сыска за всеми через органы самой партии — ее контрольные комиссии, — а затем и через органы ГПУ — государственной полиции. Все подбиралось — малейший скользкий шаг, малейшая ошибка, ничтожнейшие штрихи личной жизни, — все складывалось в архивах партийных органов, в случае надобности вытаскивалось наружу, грозило уничтожить человека. А так как в тяжелых условиях советской жизни безгрешных людей не было и так как было невероятно легко «припаять» любой проступок любому человеку, даже поступок несовершенный — во лжесвидетелях никогда недостатка не было, а шпионить постепенно стали все, вплоть до ближайших друзей, вплоть до жен и детей, — то все сверху донизу оказались в полной зависимости от партийных верхов. Достаточно было одного жеста — сначала кого-либо из олигархов, потом верховного диктатора или кого-либо из его ближних — и любой человек мог скатиться в грязь, в небытие политическое, в небытие гражданское, стать даже лицом к лицу с дулом нагана. Кому уже никак нельзя было «припаять» действий — приписывали слова, уклоны мысли.

«Материалы» на высших сановников, на ближайших ему лиц, хранил в несгораемом шкафу сам диктатор. При надобности он вытаскивал их — и угрожал. Так постепенно партийный режим превратился в партийный зажим. Партии, как более-менее свободного коллектива, не стало. Партия превратилась в огромный бюрократический аппарат, который, как чудовищный спрут, раскинул свои щупальца по всей стране — и каждое движение которого направлялось из одного только места — из кабинета диктатора на Новой площади. «Режим, установившийся внутри партии, — писали еще в 23-м году Пятаков, Преображенский, Серебряков и другие, — совершенно нестерпим. Он убивает самодеятельность партии, подменяя партию подобранным чиновничьим аппаратом». В этом было много правды.

Не только съезды Советов обратились в чисто декоративные собрания послушно голосующих чиновников — такими же декорациями на здании диктатуры являлись и съезды партии, и ее конференции, и пленумы ЦК. Они послушно штамповали то, что предлагала им верховная власть.