Сталин и литература

Значит, пьеса о молодом Сталине, о том, как исключили его из семинарии, как собирал он в Батуме большевиков, писал листовки, организовывал забастовки, был посажен за это в тюрьму. Факты, отработанные сталинской историографией, спущен­ные им в народ. Выдуманные, конечно, на три четверти, присвоенные у других и фальсифицированные.

Булгаков как-то осторожно обращается с этими очень чужими для него фактами. Это чувствуешь, читая пьесу.

Но, опираясь на них, все время подчеркивает, что Сталин — интеллигент, нет, я не заметила иронии или гротеска, тогда бы получилось другое произведение. Такое чувство, что хочется ему... Сталин — интеллигент, и каждый, взглянув на него, повторяет это слово, даже крупный жандармский начальник, который приехал, чтобы его арестовать. Взглянув на него, он говорит: "интеллигент!" Называют его и "Пастор", и "философ", без Гегеля или какой-нибудь другой книги в руках его нельзя встретить .никогда. И, конечно, добряк и смельчак...

Нет, это не пародия, это посредственно написанная пьеса. И отгадка ее написания, может быть, таится в необыкновенных произведениях Булгакова о жизни драматурга Мольера и его отношениях с королевской властью. Какой-то отблеск отгадки. Ее трагической тени.

Но Сталин не мог об этом узнать. И вообще, по моим представлениям, запретить такую пьесу о себе было выше его уровня и ниже его интересов.

Правда, на первых страницах пьесы, во время исключения из семинарии Сталин у Булгакова неосмотрительно признаётся товарищу, что он гадал у цыганки-гадалки и она нагадала ему, что он будет великим человеком. Но можно ли за такой правдивый вымысел — о гадалке — запретить пьесу о том, что он будет великим человеком? Нет, нельзя.

Но вот я нашла страницы, которые смертельно испугали Сталина. Из-за них, я уверена, полетела пьеса.

Представьте себе на минуту, каково было Сталину прочитать такие слова о себе, сидящем в тюрьме.

"Жаркий летний день. Часть тюремного двора, в который выходят окна двух одиночек... Во дворе появляются несколько уголовных с метлами. С уголовными — первый надзиратель".

И дальше: "Сталин (появляется в окне за решеткой)". Потом: "Сталин (приближает лицо к решетке, взявшись за нее обеими руками)". Затем: "Сталин выбрасывает в окно кружку.. "

"Первый надзиратель. Слезай, стрелять буду!

Сталин. Стреляй!.."

Так вся сцена идет на фоне тюремной решетки... Лица Сталина, как бы вмонтиро­ванного в эту решетку, и его рук, вытянутых из нее. Тюремное окно на этих страницах — главный фокус, освещенный всеми прожекторами театра.

"Сталин (появляется в окне) . " Из окна он произносит речи...

В конце: "В это время выходит из тюрьмы Сталин в сопровождении двух надзирателей".

Не думаю, чтобы Сталина испугали его собственные слова, обращенные к губер­натору и всему тюремному начальству о том, что надзиратели "зверски обращаются с заключенными. Тюрьма требует, чтобы устранили вот этого человека, который сегодня избил заключенную женщину".

Нет, такие слова пригодились бы ему. Читать это тяжело, и очень жаль Булгакова.

Но увидев себя за тюремной решеткой с вытянутыми из нее руками, Сталин зверино испугался, задохнулся от животного страха.

Сцена эта занимает всего несколько страниц и, согласно хронологии жизни героя, находится в конце произведения, ближе к его концу.

И я вспомнила, что в опубликованных документах об остановившемся булгаков­ском поезде было сказано, что сначала они получили сталинское разрешение на постановку и потому двинулись в путь. А потом их догнала запретительная телеграмма. Думаю, что сначала Сталин не дочитал до этих последних страниц. А когда дочитал, то готов был остановить движение всех поездов по всему Советскому Союзу — от этого своего лица за решеткой тюремного окна.

Дело не в факте ареста, который запечатлен во всех документах. Дело в фокусе...

Не знаю, может быть, кто-нибудь скажет, что Булгаков посадил Сталина за решетку специально и нарочно. Но я не увидела такого замысла в его пьесе. И была бы рада, если бы с фактами в руках было доказано, что я неправа. Но не надо забывать при этом, что были законы и кодексы булгаковско-турбинских представлений о чести. И мне не кажется, что Булгаков способен был их нарушить. Таким способом... Это подтверждается и свидетельствами о его реакции на запрет, которые донесла история. Об искренности и неподдельности его чувств.

Сталин и Булгаков — эта тема существовала в нашей жизни почти всегда. В каком-то загадочно-радужном флере.

Я, например, с детских лет слышала о том, что Сталин десять-пятнадцать-восем­надцать раз ходил на "Дни Турбиных" в Художественный театр. Я и мои подруги, действительно, ходили на все спектакли, со всеми актерами, всех составов. Но не считали, сколько раз... Сталина мы не встретили ни разу. Я и сейчас могла бы подробно описать, как разные актрисы играли Елену Турбину — Тарасова, Соколова, Еланская... Какие у них были волосы, руки, голоса.