Сталин и заговор генералов

В политическом и социокультурном плане с 1923 и до 1931 г. наблюдалась явная тенденция к вытеснению из состава военной элиты людей «знаменитых» и к постепенной замене их людьми «неизвестными». «Меритарные» свойства элиты уступали место «номенклатурным». Своими подвигами и славой вознесшийся в военную элиту и потому «независимый»", склонный к «самостийности» и «умничанью» «генерал» постепенно вытеснялся «назначенцем». Нельзя сказать, чтобы этот процесс завершился к 1931 г. Однако ясно, что старая военная элита, вышедшая из Гражданской войны, к лету 1931 г. более чем на 80% была уже заменена «новыми людьми». С 1929—1931 гг. на изменение состава военной элиты начинает активно воздействовать, внося нравственное оправдание самому процессу, фактор модернизации армии, постепенно обретая определяющий смысл.

Советская военная элита 20-х гг., рожденная Гражданской войной, прошла несколько этапов в своем крушении. Рубежи двух из них определялись судьбами ее «лидеров»: арест и начато падения М.Тухачевского в марте 1924 г. и смерть М.Фрунзе в октябре 1925 г. Третий рубеж — «военная тревога» 1926— 1927 гг. — сомнение в соответствии военной элиты своему назначению. Оно способствовало ее скорому разрушению и формированию «новой элиты», возникавшей в обстановке начавшейся технической модернизации Красной Армии. Четвертый этап был предопределен военно-политическим и геостратегическим кризисом середины 30-х.

Это не была обычная ротация элит в пределах единой военной традиции. Это была, скажем так, эпохальная смена качества военной элиты. В Советской России и в СССР военная элита, выросшая из Гражданской войны, в общем сохраняла преемственность и профессионально- и ментально-генетическую связь со старой Русской армией — до 80% ее составляли «генштабисты» дореволюционной русской школы. «Генштабисты» — элита и «мозг армии», ее мысль, интеллект, часть русской интеллигенции —■ аккумулировали в своих социокультурных установках и ментальной направленности дворянское, военно-аристократическое самоощущение. Они продолжали мыслить военное дело привилегией гуманитарно-, а не только военно-образованной части элиты российского общества. Они были убеждены в своей особой военно-государственной, «имперски-культурной» миссии «хранителей» вековых традиций Русской армии и кодекса чести русского офицера — социокультурного стержня Империи и культуры. Этот ментальный ориентир в 20-е гг. притягивал нравственно-профессиональные настроения и «красных командиров», вышедших из разночинной, часто малообразованной среды скороспелых прапорщиков и унтеров «германской войны».

Однако с обнаружившейся несостоятельностью военной элиты перед лицом «военной тревоги» 1926—1927 гг., ответственность за неготовность армии к которой была возложена на нее, обозначилась явная тенденция не только к формированию «новой военной элиты». Складывалась такая «новая военная элита», чьи социокультурные привычки, устремленность и ментальная ориентация определялись уже не старинными, «священными» дворянско-аристократическими, преимущественно гуманитарными традициями, а техникой. Не аристократ-кавалерист, «благородный рыцарь» или интеллектуал-генштабист, «мозг армии» теперь были объектом уподобления в качестве элитарного образца, а «механик», грубоватый, но сноровистый «мастеровой». Военное дело спускалось с высот «одухотворенного свыше» военного искусства до прозы обычного ремесла и умелого, профессионального обслуживания боевой техники. Не «кентавр» из глубин веков, но механическое чудовище-танк с заводского конвейера претендовало на господствующее положение в будущей «войне моторов». Поэтому профессиональная деградация военной элиты по качественному составу с 1923 до 1931 г. оказывалась в определенной мере условной. В каком-то смысле она была объективно объяснимой и, можно сказать, морально оправданной: «генштабист» старой армии к концу 20-х чаще всего по многим причинам не соответствовал новому оружию. На поле сражения Человек уступал место смертоноеной Технике. Организм теперь считался слабее Механизма. Наступала эпоха «войны машин, ще дышит интеграл».