Сталин и заговор генералов

Встретивший поздней осенью Тухачевского В. Посторонкин вспоминал в связи с вышесказанным, что Тухачевский «особенно восторженно говорил о своих боевых действиях, о том, что он известен уже в целой дивизии»^{296 297}. Надо полагать, уже тогда, видимо, полковые приятели с иронией стали называть его «Наполеоном». Таким образом, «зеркало» мнений многих близких людей, в которое в разное время с доверием «вглядывался» Тухачевский, стремясь «узнать» и «прочитать» себя, отражало «Наполеона». Однако напомню уже вышесказанное: «личностный кризис идентичности отягощается... во время кризиса исторического». Обостренно переживаемый кризис идентичности подталкивает к решению не только своих собственных, но и социально-исторических проблем. Катастрофа под Варшавой в августе 1920 года, знаменитое «чудо на Висле» было событием трагическим и роковым для Тухачевского, глубоко травмировавшим его самосознание, мировоззрение, его психокультурный архетип, его «наполеоновскую» идентификацию. Памятуя беглую реплику П. Фервака об отсутствии у Тухачевского «натуры Наполеона», следует иметь в виду: Наполеон вырос из рационализма Просвещения, а Тухачевский — из русского декаданса начала XX столетия.

...Важнейшим событием всемирно-исторического масштаба и в то же время судьбы и личностной идентификации Тухачевского, как только что отмечено, была Варшавская битва. Польский поход М. Тухачевского был самым блестящим и самым катастрофичным воплощением советского военного искусства периода «революционной» Гражданской войны со всеми его достижениями и недостатками. Это была полнейшая катастрофа «красного Бонапарта», это было крушение Мировой революции, это было «чудо на Висле».

Возможность и вероятность выигрыша Варшавской битвы

Тухачевским не могли быть исключены полностью, однако катастрофическое поражение его войск под Варшавой было необратимо. Его поведение после 1920 г. и «на всю оставшуюся жизнь», несомненно, сохраняло отпечаток этого «душевного ранения», «шрама», нанесенного его психике. По собственным признаниям Тухачевского, открывшаяся перед ним во время Варшавской битвы грозная опасность для его левого фланга ужаснула его, и он «несколько часов оставался в глубоком раздумье¹. ...Когда Тухачевскому стала ясна картина уже разразившейся катастрофы и коща он уже ничего не мог сделать, он заперся в своем штабном вагоне и весь день никому не показывался на глаза... Долгие годы спустя в частной беседе он сказал только, что за этот день постарел на десять лет»^{298 299}. Примечательно, что указания на его «молчаливость» как свойство, бросающееся в глаза, относятся уже ко времени после 1920 года. Усилилась, несомненно, и его осторожность. «Чудо на Висле», конечно же, поселило в нем назойливую устремленность к реваншу, к новой войне на Западе. После этого события, развернувшего его «наполеоновскую судьбу» в каком-то неведомом направлении, затуманенном завесой тайны, он должен был все явственнее ощущать, что он не «Наполеон», а <-Тухачевский Русской революции» — особый «знак» особого события. В мире, поглощаемом им «извне», осмысленном через «книгу» и сконструированном им «в себе», начала смутно прорисовываться пугающая, не сопоставимая ни с чем, «исторически-одинокая», новая «его» идентификация — «Тухачевский». Впрочем, когда в его чрезвычайно драматичной судьбе произошло много рожденного его собственной, «тухачевской», природой, «наполеоновские настроения» и ориентиры все-таки остались, правда, скорее всего, на уровне «ментальных привычек».

Итак, вышеизложенные наблюдения позволяют констатировать обусловленность поведения и поступков Тухачевского к 1917 г. несколькими доминирующими психомеитальными установками. Это «Ставрогин» («аристократ в демократии»), «Смердяков», «Наполеон», «наемник-ландскнехт». При более пристальном рассмотрении это разные выражения, в зависимости от ситуации, в сущности, одной модели поведения. Наиболее емким из всех указанных выше «культурных архетипов» поведения Тухачевского, «втягивавшим» все остальные, все-таки является <*Ставрогин» — «аристократ в демократии». Именно им в конечном счете в значительной мере предопределялся его выбор в моменты экзистенциальных кризисов, рожденных кризисами историческими. Впрочем, спроецированный в революционно-политическую ситуацию, он проявлялся как «аристократически» интерпретированный «наполеоновский архетип».