Сталин. Операция «Ринг»

Миклашевский поднялся, бросил прощальный взгляд на Бобылева; тот попытался подать руку, но она повисла плетью, и вышел в коридор.

– Че столбом стоишь? Грабли за спину! И не вздумай дурить, стреляю без предупреждения! – пригрозил часовой, взял карабин наизготовку и приказал: – Вперед!

Игорь шагнул на выход, по щербатым ступенькам поднялся на крыльцо. Яркий солнечный свет слепил глаза. Он остановился и жадно, полной грудью вдохнул свежего воздуха. Часовой ткнул стволом карабина в спину и поцедил:

– У-y, большевистская морда, перед смертью не надышишься!

– Не каркай, я еще тебя переживу, – огрызнулся Миклашевский и едва удержался на ногах.

Часовой пнул его под зад и злобно прорычал:

– Я те, сука, сначала яйца отстрелю, а потом кокну! Давай, топай!

Они прошли через плац, миновали штаб и вошли в душевые, служившие пыточной. Через затянутое густой решеткой окно тусклый свет падал на мрачные лица Блюма, Шрайбера и Сыча – первого садиста в батальоне – они напоминали маски злодеев из фильмов ужасов. Миклашевский скосил глаза на стол и поежился. На нем лежали: пилка-ножовка, щипцы, ножи, спицы. Сыч, примеряясь, перебирал их.

– Приступай, Сычев! – приказал ему Шрайбер.

Тот шагнул к Миклашевскому и нанес неожиданный удар в солнечное сплетение. У Игоря перехватило дыхание, и от пронзительной боли потемнело в глазах. Сычев не дал ему опомниться, заломил руки за спину, связал веревкой и вздернул на крюк. Блюм, поигрывая плетью, надвинулся на Миклашевского, ухватил за волосы и, срываясь на визг, потребовал:

– Говори, мерзавец, когда и где тебя завербовали бандиты? Кто, кроме тебя, в батальоне работает на них? Говори!

– Я ни в чем не виноват, господин оберштурмфюрер, – просипел Игорь.

Блюм взмахнул плеткой, левую щеку Миклашевского обожгло огнем, и мотнул головой Сычеву. Тот налег на рукоять лебедки. От нестерпимой боли Игорь потерял сознание. Привел его в чувство ушат воды. Холодные струйки жгучей болью отзывались на рассеченной щеке и буро-грязной лужей растекались по полу. Блюм рукоятью плетки поднял голову Миклашевского и продолжил допрос:

– Через кого ты связан с бандитами?

– Я… я не знаю никаких бандитов, – с трудом ворочал непослушным языком Игорь.

Удар плетью обжег ему шею. Блюм повторил вопрос:

– Через кого ты связан с бандитами?

– Г-господин оберштурмфюрер, я ни в чем не виноват. Я…

– Грязная свинья! Скотина! Меня не проведешь! Я знаю, ты агент НКВД! – взорвался Блюм и принялся хлестать его.

– Это чудовищная ошибка… Я привел к вам двух человек… Спросите у них, они вам все скажут… Это ошибка, господин оберштурмфюрер! Я знаю, кто… – Миклашевский зашелся в судорожном кашле.

Рука Блюма с плеткой застыла, в глазах вспыхнул победный огонек, и он потребовал:

– Говори!

– Это все поклеп Сацукевича, господин оберштурмфюрер! Он, сука, сводит со мной старые счеты, – использовал свой последний шанс Миклашевский.

– Сацукевич? – повторил Блюм, бросил взгляд на Шрайбера, в глазах того промелькнула тень, и, грозно взмахнув плеткой, прорычал: – Какие еще счеты?

– Я Сацукевичу дал в морду, – продолжал цепляться за спасительную соломинку Миклашевский.

– Зачем?

– Он, сволочь, назвал моего дядьку – Блюменталь-Тамарина – холуем кровавого палача Сталина. Сука, его за это убить мало! Вы же знаете, господин оберштурмфюрер, дядька служит Великой Германии. Он дружит с гауляйтером Кохом. Он…

Блюм поморщился, швырнул плетку на стол и через плечо бросил Сычеву:

– Сними его с крюка и развяжи!

Тот отпустил стопор с ручки лебедки. Цепь загрохотала в крепежном кольце, и Миклашевский кулем свалился на пол. Сычев склонился над ним, перевернул на живот и ножом разрезал веревки на руках.

– Часовой! – позвал Блюм.

– Я! – откликнулся тот.

– Отвести этого в камеру!

– Будет выполнено, оберштурмфюрер! – принял к исполнению часовой и приказал Миклашевскому: – Встать! Вперед!

Игорь с трудом поднялся с пола, перед глазами все плыло, и побрел на выход. Он плохо помнил, как дотащился до камеры, в ней никого не было, без сил рухнул на пол. Поднял его на ноги не часовой, а разносчик пищи из батальонной столовой. Похлебка и горсть сухарей стали первым обнадеживающим признаком, что его дело не безнадежно. На следующее утро он вышел на свободу и возвратился в батальон. Крайним в этой трагической истории стал Бобылев. Его расстреляли перед строем.

Подождав несколько дней и убедившись в отсутствии слежки, Миклашевский отправился в город на явочную квартиру. На встрече с Осадчим он сообщил о причинах срыва явки и доложил, что перевод к Блюменталь-Тамарину откладывается. Дядя не спешил позаботиться о племяннике, отделывался письмами и обещаниями «подключить свои связи наверху, чтобы добиться его перевода в Кенигсберг».

Через двое суток после встречи Ударова с Осадчим из РДР «Соколы» в адрес Центра ушла радиограмма. В ней Лаубэ условной фразой сообщал: «Дорогая Лелечка, чувствую себя хорошо. Игорь».

Для Фишера-Абеля она означала: «Легализовался хорошо, подходов к Блюменталь-Тамарину не имею».