Сталин. От Фихте к Берия

Европейский и российский опыт Нового времени в этих сферах до и независимо от коммунизма был реализован, в частности, в массовом беженстве времени Первой мировой войны[664], централизованном перемещении населения[665], интернировании[666], этнических чистках[667] и даже геноциде против потенциальных «пятых колонн»[668] на театрах военных действий, демографической и «этнокультурной инженерии» (нацеленной на создание либо уничтожение потенциальных «пятых колонн»[669]), массового принудительного труда заключённых и вообще дисциплинарного труда населения институций сферы общественного призрения, включая больницы[670] и ссыльных[671], принудительного труда военнопленных во всей новой истории, предельной эксплуатации населения колоний. Тотализация войны и прямо зависимая от фундаментальных политических установок индустриальная биополитика прямо повлияли на судьбу военнопленных: ориентированная на геноцид в отношении «расово неполноценного» врага, гитлеровская Германия не сразу приняла решение о массовом использовании принудительного труда военнопленных[672], ориентированный на эксплуатацию труда, СССР с самого начала был ориентирован на использование их труда. В противоположность пропагандистским формулам «тоталитаризма», историческое сравнение характеристик гитлеризма и сталинизма даёт достаточно оснований для принципиальных различений[673].

С 1944 года — времени нового восстановления и нового планирования стратегической безопасности СССР — новым инструментом мобилизации принудительного труда стал труд военнопленных и интернированных (системы ГУПВИ), функционирование которого создало поле для новой, уже сугубо внутримобилизационной рационализации труда, когда сам принудительный труд окончательно стал специфическим товаром, а его распределение, перераспределение, эффективность использования — предметом борьбы субъектов административного рынка[674]. Географическое же распределение принудительного труда в интересах стратегической глубины стало инерционным, уже не соответствующим географии внешних угроз. Здесь лагерная биополитика ступила на много раз отмеченный историками ГУЛАГа путь саморазрушения ещё до того, как ГУЛАГ решил упразднить его маршал — Л. П. Берия (1899–1953).

Традиционные внешние угрозы и континентальный характер Исторической России, освоение Сибири и Дальнего Востока[675], продиктовали русской и затем советской государственной мысли (особенно в трудах энциклопедиста Д. И. Менделеева (1834–1907), в протекционистской и железнодорожной геополитике его правящего покровителя, министра финансов России в 1892–1903 гг. С. Ю. Витте[676], геолого-инфраструктурных исследованиях В. И. Вернадского (1863–1945)[677] и занятиях созданной им во время Первой мировой войны для укрепления ресурсной базы государственной мощи России — Комиссии по изучению естественных производительных сил России (КЕПС, 1915–1930, затем — Совет (СОПС))[678] необходимость инфраструктурного и ресурсного обеспечения Востока России[679], отвечающего интересам стратегической безопасности[680] нового районирования территории России как континента[681] и создания — в дополнение к промышленному центру в Европейской России и развитию старого промышленного Урала — «второго индустриального центра» на Севере и в Сибири, приближённого к новым источникам природных ресурсов (Печорский бассейн, Урало-Кузбасс)[682], проекту нефтяного «второго баку» в Поволжско-Уральском регионе[683]. Несмотря на высший уровень признания и мемориализации Вернадского в СССР и современной России, думаю, что значение его государственно-стратегической мысли, особенно в плане преемственности старой России и СССР, ныне затмевается его третьестепенной политической деятельностью в Государственном совете Российской империи, кадетской партии и Временном правительстве. Тем не менее эта мысль сама по себе обеспечивает ему одно из центральных мест в интеллектуальном пантеоне тех, кто формировал интеллектуальный и исторический ландшафт СССР и современной России. Вернадский писал, например, в 1915 году: «в ближайшие после войны годы… новая война встретится с такими орудиями и способами разрушения, которые оставят далеко за собой бедствия военной жизни 1914–1915 годов»[684]. А в июне 1917 года детализировал следующие из этого прогноза необходимые государственные решения:

«Сейчас могут и должны быть выдвинуты три различные области научной работы, связанные с особенностями текущего момента и основными задачами государственного строительства России. Эти три области определяются: 1) необходимостью срочного, глубокого и полного изучения естественных производительных сил нашей страны и прилегающих к ней стран, 2) особенностями мирового положения России, в частности, её положения в Азии, и 3) чрезвычайным разнообразием как естественно-исторического, так и этнического состава русского государства. (…)