Сталин. От Фихте к Берия

Тотализация войны, уравнивание фронта и тыла, и даже её превращение в «войну на уничтожение», то есть приоритетное уничтожение тыла как основы военно-стратегического потенциала, стали долгосрочным следствием тотализации «индустриальной современности», на пути к «глобальности» технологически и колониально подчинившей себе весь мир, следствием тотальных претензий индустриализма. Несмотря на риторические и реликтовые апелляции к материальной и политической свободе, частной собственности и правам человека, тотальность современности, индустриальной культуры и экономики, технологически всё более способной подчинить себе все сферы деятельности человека, а человеческие массы — масштабной биополитике, непосредственно превращалась в тотальный милитаризм, в войне 1914 года дебютировавший уже как военно-экономическое и информационно-политическое единство, а это единство уже служило естественной основой для мобилизационного и идеократического тоталитаризма. Как верно отметил современник-исследователь Карл Поланьи (1886–1964), именно «однотипность основных институциональных структур обусловила тот замечательный факт, что масштабные процессы, охватившие за полвека (1879–1929) громадные пространства земного шара, характеризовались, если брать их общую схему, поразительным внутренним сходством. Все западные страны, независимо от национального характера, шли по одному пути… Мировая торговля означала теперь, что организацию жизни на нашей планете всецело определяет механизм саморегулирующегося рынка, охватывающего труд, землю и деньги… Державы, оказавшиеся всё более зависимыми от всё более шаткой системы мировой системы мировой экономики, тяготели к империализму и полусознательно готовились к автаркии… Протекционизм способствовал превращению конкурентных рынков в рынки монопольные. Всё в меньшей степени рынки представляли собой автономные и автоматические механизмы, состоящие из конкурирующих атомов, всё в большей степени на смену индивидам приходили ассоциации — люди и капиталы, объединённые в неконкурирующие группы… О каком бы рынке ни шла речь — о рынке земли, труда и денег, — напряжение выходило за пределы экономической сферы, и равновесие нужно было восстанавливать политическими средствами… Основным толчком к трансформации послужил крах рыночной утопии»[778]. Этот крах нашёл своё институциональное выражение в установлении политического единства рынков труда и капитала, подчинённого задачам экспансии безопасности и непосредственной подготовке к «индустриальной войне». Среди главных черт европейского опыта государственного строительства, прошедшего в условиях перманентной подготовки к войне, отмечает Чарльз Тилли, был непрерывный поиск баланса между эффективностью и центрами концентрации «принуждения» и «капитала». В этом опыте именно институциональное совпадение «центра принуждения» и «центра капитала», то есть сращивание военно-политической монополии с монополией финансово-экономической, «облегчало создание массовых вооружённых сил»[779].

В этой общей для либерализма и социализма, капитализма и коммунизма ойкумене индустриализма и состоит главный смысл единства их инструментальных характеристик, впервые целостно описанный в известном труде Б. П. Вышеславцева (1877–1954) «Кризис индустриальной культуры» (1953)[780]. Французский либеральный мыслитель и практик Раймон Арон (1905–1983), тем не менее, похоже, именно себя считал первооткрывателем этого единства, говоря, что обнаружение связи капитализма и социалистического общества — вплоть до гитлеровской Германии и сталинского СССР — в обществе индустриальном составило успех его «Восемнадцати лекциям об индустриальном обществе» (1963)[781].