Сталин против Лубянки. Кровавые ночи 1937 года

В тот же предрассветный час 17 апреля, когда покончил с собой Леонид Черток, произведен арест Паукера. Сохранился рассказ видного публициста М. Кольцова о том, как они с литератором Бабелем были приглашены женою Ежова Евгенией Хаютиной к нему на дачу в воскресный день весною 1937 г. Видимо, это случилось на следующий день после ареста Паукера – 18 апреля (единственный воскресный день апреля 1937 г., совпадавший с выходным днем существовавшей тогда шестидневки). Примечательно, что все участники этого пикника, включая Кольцова и Бабеля, вскоре были расстреляны, кроме Хаютиной, успевшей покончить с собой. Это событие стало известно в пересказе известного карикатуриста Б. Ефимова – брата М. Кольцова, которому брат рассказал следующее:

«До обеда играли в «городки». Ежов в полной форме генерального комиссара государственной безопасности, при орденах и медалях, играл с большим азартом, сопровождая каждый удар битой крепким матерком. За столом сидели и ближайшие помощники Ежова, шел веселый разговор, перемежаемый обильным возлиянием и плотной закуской. Говорили, главным образом, не стесняясь присутствия гостей, о делах служебных; иными словами, о производимых в их ведомстве арестах соратников Генриха Ягоды – предшественника Ежова на его посту. Особенно дружный хохот у Ежова и его команды вызвал рассказ о небезызвестном начальнике Оперода (оперативного отдела НКВД) Карле Паукере, который, как говаривали, любил собственноручно «приводить в исполнение». «Как надели на него тюремную робу… – смеялся один из них. – Ну совсем – бравый солдат Швейк. Чистый Швейк!»… [361] Я сидел за столом с ощущением, что эти люди могут, не моргнув глазом, любого гостя прямо из-за стола отправить за решетку. И мы только переглядывались изредка с Бабелем…» [362]

И еще одна весенняя ночь 1937 г. запомнилась многим работникам НКВД: 22 апреля, отметив праздник каждого чекиста – день рождения Ленина, – комиссар госбезопасности 2-го ранга Шанин, страдая язвой желудка, принял люминал (снотворное) и лег спать, не дожидаясь жены. Но через несколько часов прямо к ним в спальню вломились тихо прокравшиеся (чтобы не успел застрелиться) сотрудники Оперода во главе с самим Фриновским и схватили лежащего в постели Шанина за руки с криком «Вы арестованы!» [363] .

Фриновский, всем известный как один из давних, еще с 20-х годов любимцев Ягоды, усердствовал без меры, лично принимая участие не только в допросах, но даже в арестах и обысках. При этом он был не чужд позерства. При аресте Шанина он, как ни в чем не бывало, ласково спросил его жену, сотрудницу ИНО НКВД: «Как поживаете?» – хотя прекрасно знал, что ей и самой осталось совсем недолго до ареста [364] . Издевательское лицедейство Фриновского приобрело в близких к нему кругах достаточную известность. Когда он прибыл с конвойной командой, чтобы доставить в Москву очередного арестанта из числа своих старых знакомцев, то неожиданно протянул ему руку со словами: «Здорово, Гай!» – на что, по свидетельству очевидца, последовало: «Всякой сволочи руки не подаю, – ответил Гай, – берите и делайте свое черное дело» [365] .

Фриновский являлся по сути своей крайне жестоким человеком; в нем был воплощен идеал карателя, способного без колебаний перегрызать глотку своим соратникам. Он сгибал арестованного. Мы никогда не узнаем, как он обращался с Гаем, арест которого описан выше, конвоируя его в Москву, однако тот уже через несколько дней предстает перед нами не просто сломленным, изможденным человеком, но истощенный мозг его приближается к грани безрассудства. Он напишет из тюремной камеры покаянное, даже слезливое письмо наркому, в котором мы находим странную (на взгляд из сегодняшнего дня) фразу почти обезумевшего человека: «Я умоляю Вас, если возможно, возьмите меня в органы НКВД, дайте мне самое опасное поручение, пошлите меня в самые опасные места… где мог бы я вновь… своими подвигами доказать свою преданность партии и искупить свою вину. Ничего мне не жаль, ни семью, ни малолетнюю дочь, ни инвалида – престарелого отца…» и т. п. Заканчивается письмо словами: «В камере темно, да и слезы мешают писать» [366] . До такого состояния полного волевого и нравственного опустошения всего за несколько дней дошел человек, пока Фриновский сопровождал своего арестанта в Москву.

Очутившись в лапах своих бывших подчиненных, главари карательного ведомства не обнаруживали и малой доли хваленой «чекистской твердости». Сокамерник Ягоды Владимир Киршон (впоследствии расстрелянный поэт, автор стихов «Я спросил у ясеня, где моя любимая») так описывал начальнику одного из отделений СПО ГУГБ Журбенко (тоже впоследствии расстрелянному) поведение Ягоды в тюремной камере: