Сталин против Лубянки. Кровавые ночи 1937 года

22 апреля от Гая получили требуемые показания, 25 апреля их подтвердил Прокофьев. 27 апреля получили третье «доказательство» – показания Воловича. Некогда этот довольно решительный человек выполнял рискованные специальные задания (в частности, в 1930 г. участвовал в тайном похищении в Париже руководителя эмигрантской организации РОВС генерала Кутепова, который был вывезен на территорию СССР и там убит). В результате побоев и пыток Волович к концу апреля потерял способность самостоятельно давать показания, а Ежов по каким-то причинам хотел, чтобы он был допрошен в его присутствии (в его рабочем блокноте имеется пометка, сделанная в апреле 1937 г.: «особ. допросить Воловича»). Как показал впоследствии работник НКВД Суровицких, он вместе со своим коллегой Ярцевым сам сочинил «показания» от имени Волоича, затем изможденного арестанта доставили к Ежову, где он должен был их подтвердить; при этом, поясняет Суровицких, «абсолютное большинство фамилий подсказывались Воловичу Ярцевым или мною по его [Ежова] указанию» [383]

Подготовив эту базу, Сталин и Ежов приступили к началу большой чистки в руководстве Красной Армии. Были арестованы и опросным путем выведены из состава ЦК, как прежде Ягода, трое высокопоставленных военных – первый замнаркома обороны Тухачевский, командующие Киевским и Белорусским военными округами Якир и Уборевич. Двух последних арестовали прямо в их личных железнодорожных вагонах, как до того Воловича, под предлогом срочного вызова в Москву. Начальник Главного Политуправления Гамарник, который санкционировал аресты среди высшего командного состава Красной Армии, 30 мая решением Политбюро уволен из Красной Армии. На следующий день к Гамарнику явился его заместитель А.С. Булин и сообщил эту неприятную новость [384] ; сразу же после этого Гамарник застрелился, согласно официальному сообщению, «запутавшись в своих связях с антисоветскими элементами» [385] .

Перед завершающей фазой задуманной Сталиным атаки на ЦК оставалось «добрать» тех ягодовцев, кто еще числился на руководящих постах в центральном аппарате. 9 мая подписан ордер на арест старшего майора госбезопасности, заместителя начальника ГУЛага, лауреата правительственных наград Семена Фирина-Пупко. Свой путь к славе эта будущая знаменитость начала с дезертирства [386] . Из дезертиров он подался напрямую в политику, поначалу в качестве эсдека-интернационалиста. Это, кстати, характерная черта многих большевиков-чекистов: большевистское самосознание проснулось в них только после окончательного укрепления большевиков у власти и, чтобы оправдать доверие новых хозяев, следовало основательно измазаться в чужой крови. Свою дезертирско-бандитскую карьеру в литовских лесах наш герой впоследствии гордо именовал партизанской деятельностью. Ему удалось расположить к себе Ягоду, когда он руководил строительством Беломоро-Балтийского канала руками десятков тысяч заключенных, многие из которых нашли там свою могилу [387] . На костях этих людей построил он свою недолговечную славу. Под его руководством была воздвигнута на вершине скалы циклопических размеров статуя Ягоды, после ареста последнего взорванная вместе со скалою. Бывший дезертир, бывший бандит, а теперь гулаговский рабовладелец, Фирин наслаждался благосклонностью всемогущего тогда Ягоды, еще не зная, насколько дорого она ему обойдется. Хорошо и близко знавший его Кривицкий сообщает следующее: «Одним из достижений, которым особенно хвасталось ОГПУ, было «перевоспитание» крестьян, инженеров, учителей, рабочих, не питавших энтузиазма к советским порядкам, которых тысячами и миллионами хватали по всей стране и отправляли в трудовые лагеря, где приобщали к благодати коллективизма. Эти противники диктатуры Сталина, крестьяне, привязанные к своим полям, профессора, жадно впитывавшие немарксистские научные концепции, инженеры, несогласные с установками пятилетнего плана, рабочие, сетовавшие на низкую зарплату, – все эти отчаявшиеся люди миллионами переселялись по чужой воле в специально устроенный для них новый, коллективистский мир, где трудились принудительно под надзором ОГПУ и выходили оттуда покорными советскими гражданами.

Совет труда и обороны постановил 18 апреля 1931 г., что за 20 месяцев будет построен канал между Белым и Балтийским морями протяженностью 140 миль. Вся ответственность за строительство была возложена на ОГПУ.

Заставив пятьсот тысяч заключенных валить леса, взрывать скалы, перекрывать водные потоки, ОГПУ проложило великий водный путь точно по установленному расписанию. С палубы парохода «Анохин» сам Сталин в сопровождении Ягоды наблюдал за торжественной церемонией открытия.

Когда канал был построен, 12 484 «преступника» из полумиллиона работавших получили амнистию, у 59 526 человек были сокращены сроки наказания. Но ОГПУ вскоре пришло к выводу, что большинство «освобожденных», как и другие строители, настолько полюбили коллективный труд на канале, что их отправили на строительство другого великого проекта – канала Волга – Москва.

В апреле 1937 г. я любовался на Красной площади выставленной там огромной фотографией главного строителя каналов в системе ОГПУ Фирина. Хорошо, подумал я про себя, что хотя бы один из больших людей не арестован! Через два дня мне встретился коллега, только что отозванный из-за границы. Первое, что он мне сказал, едва придя в себя от удивления, что я на свободе:

– А вы знаете, Фирину конец.

Я ответил, что это невозможно, ведь его фотография выставлена на главной площади Москвы.

– Говорю вам, что с Фириным покончено. Я был сегодня на работах канала Волга – Москва, но никакого Фирина там не было! – проговорил он.

А вечером мне позвонил друг, работающий в «Известиях». Его редакции было предписано изъять все фотографии и упоминания Фирина – великого каналостроителя ОГПУ…» [388] . Арест Фирина повлек за собой повальные аресты работавших с ним че кистов и работников лагерного строительства, только в Дмитлаге было взято 218 человек. Их обвиняли в том, что они собирались организовать мятеж осужденных на строительстве канала Москва – Волга, их силами захватить Москву и поставить во главе Советского государства Ягоду [389] .

За Фириным последовал Артузов. В ночь с 12 на 13 мая в клубе НКВД состоялось собрание партактива центрального аппарата, на котором Фриновский во всеуслышание назвал Артузова шпионом. Ответного слова ему не предоставили. Растерянный и возмущенный, Артузов вернулся в свой кабинет и рассказал находившемуся там своему коллеге Л.Ф. Баштакову (на тот момент – лейтенанту госбезопасности, оперуполномоченному 8-го отдела ГУГБ НКВД) о случившемся. Минут через 20 в кабинет зашли сотрудники Оперода и предъявили ордер на обыск и арест. Завершив обыск, они доставили Артузова прямиком в Лефортовскую тюрьму. Там его, видимо, сразу же взяли «в работу». Можно лишь догадываться, до какого состояния его довели. В деле вопреки правилам нет ни одной тюремной фотографии – должно быть, в первый же день пребывания в лефортовских застенках он стал непригоден для фотографирования: «ежовские костоломы поработали над ним славно», и уже через десять дней, 22 мая он взахлеб признавался в антисоветской деятельности. Артузов признал себя шпионом сразу четырех иностранных разведок и сообщником Ягоды по его «заговору» в целях захвата власти [390] .

Жена Артузова Инна Михайловна не отвернулась от него в беде, не клеймила своего мужа как предателя и врага народа. Каждый день она писала ему письма, полные любви и страдания. 23 мая – на следующий день после того, как в протокол были занесены его слова: «Я признаю свою вину перед государством и партией в том, что являюсь германским шпионом», она написала:

«Сегодня 10 дней (подумай, целых 10 дней!), как случилось это несчастье, как наступила для меня сплошная ночь – ни солнышка, ни яркой зелени я не замечаю, и только когда идет дождь, становится как-то чуточку легче. Возьму фотографию Ежова, смотрю на его такие прозрачные, чистые глаза и удивляюсь до бесконечности. Ну как он мог поверить, что ты мог сделать что-нибудь плохое?.. Я часто разговариваю с его карточкой, беру ее и говорю: «Ну что ты сделал? Зачем так поступил с лучшим из лучших?»…

А что самое тяжелое, так это ночь. Я так напугана этими ночными приходами, что от малейшего шороха прихожу в ужас – иногда мне кажется, что и за мной придут…»

Предчувствия ее не обманули. Нежные письма к «разоблаченному врагу народа» обошлись И.М. Артузовой слишком дорого; в отличие от жен Молчанова, Прокофьева, Миронова, Шанина и других, отправленных в лагеря для жен «врагов народа», И.М. Артузова была сочтена неисправимой и в 1938 г. казнена. Что же касается ее мужа, то он, конечно, не мог читать ее писем: режим содержания под стражей бывших чекистов был суров, им запрещались не только переписка и передачи, но даже газеты, так что узник находился в полной изоляции от внешнего мира. Бумаги и карандаша ему также не давали. Лишь однажды, в первые дни после ареста, 17 мая, еще не сломленный бывший разведчик сумел вступить в переписку, но не с женой, а со своим мучителем: сохранилось его обращение к «гражданину следователю», написанное собственной кровью на обороте тюремной квитанции, в котором он доказывал свою невиновность [391] . К слову сказать, самому этому «гражданину следователю» – комиссару госбезопасности 3-го ранга Я.А. Дейчу – оставалось меньше года до ареста. Но в те дни, о которых идет речь, он еще надеялся в тереться в ежовскую команду и, конечно, проигнорировал обращение погибающего в лефортовских казематах бывшего коллеги.

Следующей жертвой стал начальник специального отдела ГУГБ НКВД комиссар госбезопасности 3-го ранга «батька» Глеб Бокий. Он прославился крайней лютостью в Туркестане в конце Гражданской войны. Даже среди видавших виды чекистов Востока о нем ходили слухи, будто из куража «он любил питаться сырым собачьим мясом и пить свежую человеческую кровь» [392] . «Батька» возглавлял спецотдел 16 лет, с 1921 г., а к весне 1937 г. по совместительству являлся еще и членом судебной коллегии Верхсуда СССР. Нам он встречался как советский вельможа, организовавший загородную коммуну для оргий своих коллег. Почетный чекист, награжденный высшей на тот момент советской наградой – орденом Ленина, он удостоился редкой чести – его именем был назван пароход, ходивший по Волге. Его зять Л.Э. Разгон, отработавший два года под руководством своего тестя в спецотделе ГУГБ НКВД, пишет в своих воспоминаниях, что этот отдел являлся крупнейшим вместилищем всякого рода секретной информации, но не аналитической, как в СПО, а зашифрованной и глубоко секретной: «И сам отдел, и его руководитель были, пожалуй, самыми закрытыми во всей сложной и огромной разведывательно-полицейской машине» [393] . В силу этого Г.И. Бокий, разумеется, был обречен.

Вечером 16 мая Бокий вызван в кабинет Ежова, однако наркома там не застал. Находившийся в кабинете Л.Н. Бельский – начальник ГУРКМ (Главного управления рабоче-крестьянской милиции) – объявил Бокию об аресте. Тот, видимо, давно ожидая подобного, прошептал: «Вас ждет такая же участь». Бельский визгливо крикнул «Везите его в Лефортово!», где уже через сутки благодаря «спецметодам» следователя с начальным образованием Али Кутебарова (впоследствии, конечно, тоже расстрелянного) звероподобный Глеб Бокий стал послушен, как провинившийся школьник, и собственноручно признал себя государственным преступником и заговорщиком [394] . Он заявил, что создал некую подпольную организацию оккультистов и медиумов, которая пыталась в содружестве с Ягодой захватить власть в стране. В рассветные часы 18 мая, когда утро красило нежным цветом стены древнего Кремля, изможденный Глеб Бокий, неплохо отделанный за ночь кулаками старшего лейтенанта госбезопасности Кутебарова, дрожащей рукой подписывал протокол со словами: «Я признаю, что наша ложа входила в состав общемасонской системы шпионажа… Входили в кружок сотрудники Спецотдела ВЧК/ОГПУ Гусев, Цибизов, Клеменко, Филиппов, Леонов, Гоппиус, Плужнецов…» [395] . Разгром СПЕКО – последнего уцелевшего в ГУГБ НКВД островка благополучия – начался.

В это дело оказалась вовлечена группа оккультистов и мистиков, которая под контролем ОГПУ-НКВД проводила исследования в области гипноза, биоритмологии, телепатии и т. п., некоторые из них работали на базе Всесоюзного института экспериментальной медицины (ВИЭМ). Гонениям в связи с этим подверглись и видные ученые этого института: завотделом биофизики ВИЭМ П.П. Лазарев, завлабораторией нейроэнергетики А.В. Барченко, завотделом микробиологии О.О. Гартох (последнего как немца по национальности объявили еще и немецким шпионом), директор ленинградского филиала ВИЭМ Р.Э. Яксон (этому латышу, соответственно, добавили обвинение в шпионаже в пользу Латвии) и др. Бокий являлся их куратором, а теперь ему навязали роль главаря заговорщиков.

Вместо Бокия СПЕКО ГУГБ НКВД поручили временно возглавить его заместителю латышу Теодору Эйхмансу, который в прошлом, будучи начальником Соловецкого лагеря особого назначения, любил издеваться над заключенными, заставляя их ходить по лагерю строевым шагом и отдавать честь лагерным вертухаям. Узнав летом 1926 г. о смерти Дзержинского, он приказал расстрелять несколько заключенных из числа бывших военнослужащих царской армии и хвастливо объявил: «Теперь я отомстил за смерть своего учителя товарища Дзержинского!» В 1930 г. он являлся начальником «дикой» Вайгачской экспедиции, представлявшей собою заполярную каторгу на острове Вайгач в Карском море близ Новой Земли по добыче руд цветных металлов. С худощавым удлиненным лицом и холодным отсветом пронзительных, неестественно светлых глаз фанатика, он приглянулся Бокию еще в Туркестане, где служил его помощником. Бокий не забыл его и под следствием, заявив, что они вместе состояли в некой подпольной масонской организации. Кровавый Эйхманс вскоре после этого был арестован и, следуя примеру шефа, тут же перестал быть фанатиком, поспешив встать на путь исправления: он легко и непринужденно признался не только в антисоветском заговоре под руководством Ягоды, но и в том, что состоял в совершенно фантастическом «масонском» заговоре Бокия; в итоге обоих расстреляли.

На следующее утро после ареста Бокия на своей московской квартире на Ленинградском шоссе был взят его коллега и конкурент Александр Формайстер, ныне почти забытый основоположник большинства методов негласного изъятия информации, применявшихся в СССР. Его молодые годы столь же сумрачны, как и у многих других руководителей НКВД. В прошлом польский националист, он не брезговал и уголовщиной, еще до революции был осужден за разбой и убийство беременной женщины к двадцати годам тюрьмы. В местах заключения он гордился своей принадлежностью к преступному миру и глубоко презирал и третировал «политических». Февральская революция распахнула перед ним тюремные ворота (он был освобожден революционной толпою как «узник царизма»), и польский вор устроился служить в милицию. Вскоре, оглядевшись в сложившейся обстановке, новоиспеченный милиционер сбил банду и стал промышлять в Москве вооруженными налетами (наиболее громким среди них считается ограбление фабрики Цинделя [396] ). Будучи ранен в перестрелке с чекистами и отлеживаясь в одном из притонов в Ащеуловом переулке, Формайстер решил вновь легализоваться и поступил на службу на сей раз в ВЧК, где ему доверили должность уполномоченного по борьбе с бандитизмом в Особотделе центра. Причину столь резкой перемены в своей биографии он впоследствии объяснил доступностью комендатуры ВЧК: «…так как никакого учета оружия в ОГПУ не было, поэтому я брал то оружие, которое мне нравилось». Впоследствии при обыске у него дома обнаружили целый арсенал. Но перестреливаться с бывшими коллегами по бандитизму за небольшое жалованье в голодной, разоренной Гражданской войной стране ему не хотелось, и он вскоре перевелся на закордонную работу, в короткий срок за государственный счет, по словам его биографии, «исколесил почти всю Европу: выезжал в Латвию, Литву, Эстонию, Финляндию, Швецию, Норвегию, Польшу, Италию, Германию». Вскоре старому бан диту поручили возглавить 1-е отделение КРО ОГПУ, которое ведало перлюстрацией, выемкой и обработкой дипломатической почты иностранных государств, оперативным обслуживанием иностранных дипломатических миссий и представительств.

И здесь неожиданно расцвел его талант. Не постеснявшись привлечь в качестве инструкторов старых специалистов царского Охранного отделения по организации так называемых черных кабинетов, он в короткий срок обучил своих сотрудников методам тайного физического проникновения (ТФП), вскрытия хранилищ дипломатической почты, подделки пломб и печатей, подмешивания дурманящих препаратов дипкурьерам, а чуть позже стал использовать технику прослушивания. Он первым создал для этих целей техническую лабораторию, а затем и передвижную вагон-лабораторию, которую прицепляли к поездам с международными вагонами для дипломатов. В итоге все иностранные посольства, консульства, а также представительства частных лиц были нашпигованы подслушивающей аппаратурой и агентурным аппаратом. Благодаря Формайстеру через несколько лет дипломатическая тайна в СССР просто перестала существовать. В начале 30-х гг. созданное Формайстером подразделение (ООТ – отделение оперативной техники) передали в подчинение Паукеру. Не сработавшись с последним, Формайстер перешел в Исполком Коминтерна заместителем начальника ОМС (отдела международной связи). Под этим названием скрывалась мощнейшая диверсионно-разведывательная организация, которая в интересах СССР вела сбор информации, вербовку и подрывную деятельность по всему миру. Формайстер слишком хорошо был об этом информирован, чтобы оставаться на свободе. Дни его были сочтены, и церемониться с ним никто не собирался. Били его нещадно. На тюремном фото он изображен с забинтованной головой. Продержавшись два месяца, он признал себя польским шпионом и затем был расстрелян [397] .

День ареста Бокия увидел еще одно важное перемещение в лубянских коридорах власти. Ежов вызвал своего заместителя Агранова и приказал ему отправиться в Саратов. Это поручение связано с арестом начальника УНКВД по Саратовской области, довольно колоритной личности. В прошлом прибалтийский барон Ромуальд фон Пильхау, троюродный брат Дзержинского, он с головою ушел в революционную деятельность и сменил имя, став Романом Пилляром. Во время войны с Польшей он попал в польский плен, его обменяли по условиям Рижского мирного договора на пленных поляков. Один из самых видных чекистов 20-х гг., он категорически возражал против принятия в ВЧК Сосновского; вероятно, поэтому Сосновского впоследствии перевели к нему заместителем – видимо, для того, чтобы они следили друг за другом и о любых подозрительных вещах или связях докладывали в Москву. После ареста Сосновского Пилляра стали разрабатывать как его «сообщника», к тому же Сосновский со старой обиды дал на него соответствующие показания.

16 мая его арестовали, но Агранов получил приказ в Москву арестованного не сопровождать, а остаться в Саратове и возглавить местное УНКВД. Само по себе это не было для Агранова чем-то новым. В свое время, сразу после убийства Кирова, он по поручению Ягоды временно возглавил ленинградское УНКВД, чтобы провести чистку среди ленинградских чекистов. Теперь ему предстояло провести такую же чистку среди чекистов Саратова, начиная с замначальника УНКВД Сергея (Сурена) Маркарьяна, который при Ягоде являлся замначальника ГУРКМ.

Приближалась очередь Миронова. Показаний о его причастности к «заговору Ягоды» было собрано более чем достаточно. Измотанный «следственным конвейером» Эйнгорн показал, что его шеф Миронов являлся немецким шпионом [398] . 26 мая услужливый капитан госбезопасности Коган получил от морально раздавленного Ягоды уличающие показания в отношении Миронова о причастности к антисоветскому заговору [399] . Вероятно, в чекистских кругах пошли разговоры о собранных на Миронова материалах, потому что в те дни определенную ак тивность проявил многолетний ближайший соратник Миронова Дмитриев. Даже находясь в Свердловске, вдали от эпицентра событий, прирожденный ловкач и хитрец держал нос по ветру. Опасаясь, как бы его не притянули к делу Миронова, он применил проверенный прием – поспешил с доносом на Решетова, помощника недавно арестованного Шанина по транспортному отделу ГУГБ, по совместительству аграновского выдвиженца и, вероятнее всего, соглядатая. После ареста Шанина Решетов утратил всякую полезность для нового руководства НКВД, а его покровитель Агранов, потеряв контроль над ГУГБ, стал лишь одним из многих заместителей Ежова и ничем уже не мог ему помочь. Единственный шанс Решетова на спасение состоял в том, чтобы затеряться в массе третьестепенных исполнителей, забиться в щель. Оттуда-то и извлек его своим доносом Дмитриев: он сообщал, что Решетов, будучи его предшественником в должности начальника УНКВД по Свердловской области, «помогал эсерам, не разрабатывал троцкистов» [400] . В итоге Решетов был 8 июня арестован и затем расстрелян, а Дмитриев сумел избежать волны арестов, связанной с преследованием выдвиженцев Миронова.

Вот уже третий месяц тот находился в дальневосточной командировке и по доходящим из Москвы слухам узнавал об арестах своих сослуживцев. Возглавляемый им контрразведывательный отдел ГУГБ как будто оставался в стороне от пронесшегося по мрачным коридорам Лубянки урагана (если не считать ареста Эйнгорна). Заминке способствовало то обстоятельство, что в мае главные силы центрального аппарата НКВД были брошены на аресты среди военных: пошла в расход группа Тухачевского – Гамарника – Якира. До Миронова не доходили руки.

Чтобы не терять времени и, как говорится, не сбавлять темп, в мае стали энергично «добирать» действующих сотрудников тех отделов, где вроде бы уже отшумела гроза «чистки». Среди этих «падших ангелов» второго эшелона наиболее примечательна судьба старшего лейтенанта госбезопасности оперуполномоченного СПО Федора Бянкина, которого арестовали 16 мая и оформили английским шпионом. Федору повезло: он избежал смертного приговора и получил всего лишь 20 лет лагерей. Казалось бы, живи, человек, да радуйся. Но нет. Укрепляя ударным трудом мощь страны Советов на отдаленных приисках, идейный борец за торжество социалистического правосознания подвергся обморожению, разочаровался в возможности вернуться к веселой жизни столичного чекиста и в День работника госбезопасности, 20 декабря 1941 г., в разгар битвы за Москву, умер Иудиной смертью, повесившись под вой заполярной метели на оконной решетке своего барака [401] .

Среди многих лиц, имевших отношение к госбезопасности и арестованных в мае 1937 г., заслуживает внимания еще одна фигура – Григорий Каннер. В начале 20-х гг. он, будучи личным помощником Сталина, выполнял его наиболее секретные поручения, связанные с тайной борьбой за власть, которую Сталин начинал в те годы. Близко знавший его секретарь Политбюро Б. Бажанов описывает его следующим образом: «преступный субъект, и то, что он так нужен Сталину, немало говорит и о «хозяине», как любят его называть Мехлис и Каннер. Внешне Каннер всегда весел и дружелюбен. Он – небольшого роста, всегда в сапогах (неизвестно почему), черные волосы барашком» [402] . Каннер в тот период являлся поистине правой рукой Сталина в тех случаях, когда тот вынужден был прибегать к наиболее грязным приемам политической борьбы. Он организовал прослушивание Сталиным телефонных переговоров других членов ЦК по внутренней связи (телефонист, технически организовавший этот процесс, был по инициативе Каннера сразу после этого расстрелян внесудебным порядком как «чехословацкий шпион») [403] . «Когда нужно было кого-то убрать, то именно Каннер организовывал это» [404] . Тот же Каннер, по мнению Бажанова, организовал убийство Э. Склянского – заместителя Троцкого как главнокомандующего Красной Армией. Он же организовал (совместно с Аграновым и врачом ЦК Погосянцем) «медицинское убийство» Фрунзе. Под его фактическим руководством действовал в то время управделами ЦК бывший чекист Ксенофонтов. Наконец, именно через Каннера в 20-е гг. Сталин давал поручения Ягоде – своему доверенному лицу в руководстве ВЧК. К середине 20-х гг., когда борьба за власть внутри партийной верхушки вступила в свою решающую фазу, Каннер сделался Сталину необходим. Однако в дальнейшем Сталин начал склоняться к тому, чтобы избавиться от наиболее опасного свидетеля своих тайных дел, и удалил его из аппарата ЦК в наркомат тяжелой промышленности. Но Каннер и после этого, видимо, не утратил своих связей с руководством ГПУ, в частности, с Ягодой. По всей видимости, он поддерживал приятельские отношения и с майором госбезопасности Яковом Лоевым – помощником Миронова по ЭКО, а затем – и по КРО ГУГБ НКВД.

Арест Ягоды не сулил Каннеру ничего хорошего. Уже 29 апреля один из арестованных чекистов при допросе показал, что Каннер вместе с неким «доктором Мариупольским» и «Маркарьяном с женой» (имелся в виду, похоже, вышеупомянутый С. Маркарьян – старый, еще с 20-х гг., оперативник ГПУ) в октябре 1936 г. посещал на правительственной даче «Кабот» в Кисловодске опального Ягоду. 26 мая последовал арест человека, который слишком много знал. Тем самым предрешена была судьба не только самого Каннера, но и его друзей. Через три дня Сталин налагает резолюцию: «Важно. Каннер, Маркарьян, Самсонов, Лоев, доктор Мариупольский» [405] (Самсонов – руководитель одного из отделений Особотдела центра). Что с ними всеми делать, было понятно. К примеру, Лоев прожил после этой резолюции менее трех месяцев. 21 августа его расстреляли вместе с Горбом, Артузовым и двумя бывшими подчиненными последнего по Разведуправлению Генштаба – Отто Штейнбрюком и Федором Кариным, начальниками Восточного и За падного агентурных отделов Разведуправления Красной Армии. Расстрел произведен в подвале здания Военколлегии Верхсуда (ВКВС) по адресу: ул. 25 Октября (ныне Никольская), д. 23, за спиной памятника первопечатнику Ивану Федорову. Близ этого здания, известного как Расстрельный дом, построен торговый центр [406] .

На примере Карина имеет смысл проиллюстрировать судьбу членов семей работников НКВД и Разведуправления Красной Армии. Фельдбин-Орлов, знавший о судьбе семьи Карина с чужих слов, но близко к сердцу принявший варварскую расправу над семьей коллеги – военного разведчика, рассказывает следующее:

«В крупных городах появилось еще одно страшное знамение времени: случаи самоубийства подростков 10–25 лет. Мне рассказывали, например, такой случай. После расстрела группы сотрудников НКВД четверо их детей, оставшиеся сиротами, украли из квартиры другого энкаведиста пистолет и отправились в Прозоровский лес под Москвой с намерением совершить самоубийство. Какому-то железнодорожнику, прибежавшему на пистолетные выстрелы и детские крики, удалось выбить пистолет из рук четырнадцатилетнего мальчика. Два других подростка лежали на земле, – как выяснилось, тяжело раненные. Тринадцатилетняя девочка, сестра одного из раненых, рыдала, лежа ничком в траве. Рядом валялась записка, адресованная «дорогому вождю народа товарищу Сталину». В ней дети просили дорогого товарища Сталина найти и наказать тех, кто убил их отцов. «Наши родители были честными коммунистами, – следовало дальше. – Враги народа, подлые троцкисты, не могли им этого простить…» Откуда детям было знать, кто такие троцкисты!