Сталин против рептилоидов

Владимир Николаевич тут же забыл о милиционерах, и даже не поглядел на листок. Он был ошарашен этим вызывающим актом непочтительности. Видимо, секретарь уже, что-то знал. Да, что-то знал, о чём Толмачёв мог только догадываться. Поведение забывшего почтительность секретаря означало только одно. В голове его забилось одно мерзкое слово: «Отставка. Отставка. Отставка».

Так они и стояли втроём в комнате, где тяжело пахло смертью. Милиционеры боялись пошевелиться, видя как по лицу и шее Толмачёва, плавают серые пятна. Как меняется форма его головы. Но товарищ Толмачёв был старый солдат партии, он дрался ещё на улицах Москвы в тысяча девятьсот пятом. Это он с товарищами колебал устои, на которых лежала тысячелетняя гегемония золотой семьи.

И сейчас он смог взять себя в руки и заглянуть, наконец, в листок, что с такой непочтительностью подал ему секретарь. И там он не нашёл лживых успокаивающих слов об удовольствии, с которым все товарищи работали с ним. И как хорошо им всем было под его началом. И слов о том, что они не сомневаются в его будущих успехах на новом, важном участке. Ничего такого.

Там были только сведения о товарище Тыжных, оперуполномоченном КРО. И его адрес. Там было приписано, что это он дежурил в ту ночь, когда был убит Пильтус. И что он работал в группе с Буханкиным.

— Поедете со мной. — Холодно сказал Толмачёв, поднимая глаза от листка на милиционеров.

Милиционеры понимающе кивали и радовались, что всё закончилось без выговоров и упрёков.

Они выходили из кабинета, в котором по-прежнему разрывался телефон. На выходе, Толмачёв остановился рядом со столом секретаря, и произнёс:

— Редактора ко мне. Немедленно.

А секретарь не вскочил как обычно, а сидел и смотрел на него.

— Ты слышал⁈ — рявкнул Толмачёв.

Секретарь стал нехотя подниматься со стула, неотрывно смотря в глаза Владимиру Николаевичу. И только встав, ответил сухо:

— Будет исполнено.

Теплая ночь в Москве. Последние трамваи катят к себе в депо, таксомоторы и ночные извозчики развозят последних москвичей. Владимир Николаевич сидел на диване рядом с водителем и молчал. Он всё уже понял, со всем смирился. Нет более верного барометра твоего успеха, чем поведение твоих подчинённых. Вопрос отставки был уже решён. И отставка его была заслужена. Он не справился с важным делом, затянул его. Шкура убийцы уже должна была быть у него, чтобы он мог демонстрировать её всем желающим сородичам. А её не было. Мало того, событие это имело общественный резонанс. Оно бросало тень на Главу семьи, которого и так считали трусом и слабаком. И такого ему, конечно, никогда не простят.

Если бы он служил Тухачевскому, там за такое могли и вовсе убить. Но могли и просто отстранить от дела, без ссылок и позорных отставок. Тухачевский был воин, и в его силе и храбрости никто не усомнился бы, даже если он простит неудачника. И у Троцкого его могли сместить с поста, не удаляя от семьи, Троцкий был хитрый позёр, прекрасно понимавший значение показательной милости и прощения, и значение показательного, жестокого наказания.

А Зиновьев был трус, это знали все. Он был гением подковёрной борьбы и генератором хороших идей, мастером обещаний и договоров. Но храбрецом, который может просить неудачника, он не был. Он не осмелился бы его казнить, но и не осмелился бы его простить. Вообще, товарищ Толмачёв не любил Главу семьи. И служил ему только по одной причине: он знал, что рано или поздно Зиновьев при помощи Рыкова, Бухарина и Каменева, и при помощи пары людишек типа Фрунзе и Сталина свалит Троцкого. А за тем примутся и за Тухачевского. Он знал, что участь Буревестника Революции, как и Воина Партии — решена. Потому, что Троцкий и Тухачевский никогда бы не смогли объединиться, слишком они были яркие и эгоистичные. А вот посредственности всегда сбивались в кучу, по-другому им в борьбе не выжить. Но в куче они всегда сильнее ярких одиночек. И играя в долгую, всегда победят. Поэтому Толмачёв и служил Зиновьеву. Он собирался — до сего дня — делать большую карьеру. Но теперь всё было кончено, и теперь он хотел только одного. Найти эту тварь, эту шлюху, этот говорящий кусок вкусного мяса, чтобы она заплатила за его разрушенную жизнь самым страшным образом. Ну, а заодно он собирался распотрошить и товарища Тыжных, этого оперуполномоченного КРО, который тоже был виноват в самой большой неудаче в его жизни. Поэтому, сейчас он ехал не на вокзал, а катил в авто на Красную Пресню, туда, где в мансарде под самым чердаком проживал бывший красноармеец Первой конной, а ныне оперуполномоченный Контрразведывательного отдела ОГПУ по городу Москве.

На пересечении Большого Тишинского переулка и Большой Грузинской Свирид остановил автомобиль, выключил мотор и фары.

— Приехали? — Спросила Ракель Самуиловна, дымя папироской «Зефиры Кавказа».

— Я вот думаю, что зря я оставил документы Арнольда, там… на месте.

— Не понимаю, — призналась товарищ Незабудка, — а что тут такого?