Stalingrad, станция метро

— Что его дочь приглянулась какому-то сомнительному типу…

— А ты сомнительный тип?

— Нет… Но он вполне мог так подумать.

— А я тебе приглянулась?

— Очень.

— Ты случайно не токарь-карусельщик?

— Нет, а что?

— Мои подруги говорят, что на меня может запасть только токарь-карусельщик. Что токарь-карусельщик — мой потолок.

— Твои подруги — дуры. А я не токарь-карусельщик. Но если для тебя принципиально, чтобы я был токарем-карусельщиком… Я могу сменить работу…

— Совершенно непринципиально.

— Вообще-то я художник-оформитель. Оформляю витрины в магазинах. Половина Каменноостровского — моих рук дело. Могу устроить экскурсию… По местам, так сказать, боевой славы…

— Потрясная идея. Значит, ты когда-то увидел меня в парке аттракционов… Зимой — в парке аттракционов.

— Это была нехолодная зима.

— Но в тот день шел снег?

— Да. По-моему, это был единственный снег в ту зиму…

Так и есть. Достоверен только снег. Все остальное — никогда и нигде не случалось. Парка аттракционов не существует — это все Карлушина придумка. Жалкие потуги скрыть истину: в тот вечер они встречались с женщиной, давшей себе когда-то труд произвести на свет Елизавету Гейнзе. Карлуша любил эту женщину, но оказался не нужен ей. И Елизавета оказалась ей не нужна.

Что женщина и продемонстрировала.

Да и бог с ней, с женщиной. Лучше бы ее не было никогда. Лучше бы ее не было, а парк аттракционов — был. Тогда бы все встало на свои места. Тогда Елизавета могла быть счастлива — рядом с этим парнем, Иваном.

Инопланетным дельфином.

Тогда она могла преспокойно отправиться с ним в киношку на Бельмондо. На экскурсию по Каменноостровскому, где каждая вторая витрина сочинена его руками. Она могла отправиться с ним куда угодно, куда бы он сказал, куда бы подумал, но… этого никогда и нигде не случалось.

Следовательно, нет и беловолосого гиганта с рыжим рюкзаком. И бедной, некрепкой на голову Елизавете Гейнзе все только кажется. Ведь оранжевого автобуса и остановки, венчающей целую россыпь цельнометаллических улиц тоже, по большому счету, не существует…

Бедная-бедная, сумасшедшая Элизабэтиха. Тронувшийся умом рикиси Онокуни. Несчастный и безумный блюмхен.

— Эй, что-то случилось? — дельфин озадачен. — Ты вроде как расстроена чем-то?

— Ничем я не расстроена.

— Ты, наверное, не веришь мне?

— Почему? Верю. Но можно я пойду?

— Ты не веришь… Я же вижу… Подожди, я тебе покажу кое-что…

Просто наказание какое-то, божья кара!.. Беловолосый Иван реален так, как не был реален еще никто в Елизаветиной жизни. Он реальнее Пирога и Шалимара (теперь и не вспомнить, как они выглядят на самом деле); реальнее Праматери и честного андроида А. А. Уразгильдиевой, реальнее официантов в кафе; реальнее счетов за квартиру и телефон, реальнее двуцветного Ильинского шарфа и Карлушиного аккордеона «WELTMEISTER»; реальнее припаркованных у кафе «Газели» и похожего на крокодила джипа «Infinity». Елизавета в состоянии разглядеть любую, самую мельчайшую деталь его одежды, его лица. На черной ветровке, спрятанной под курткой, написано: «Leon Bourgeois, 84», верхняя пуговица на куртке оторвана с мясом, на правом рукаве — след от широкого мазка белой краской.

У него обветренные губы.

Простенькая серебряная сережка в ухе — в виде кольца.

В режиме самого что ни на есть реального времени он развязывает рюкзак, роется в нем и вынимает потрепанный блокнот.

Не Молескин — другой.

— Вот, смотри! Я рисовал тебя по памяти… — торжественно произносит он. — Я рисовал тебя, видишь!..

Блокнот со слегка пожелтевшими, расслоившимися и кое-где смятыми и надорванными страницами перекочевывает в дрожащие пальцы Елизаветы — его тяжесть хоть и не велика, но тоже вполне реальна. Она видит себя, никаких сомнений быть не может. На целых двух набросках. На трех. На трех и еще на одном, он лежит отдельно, в самом конце блокнота. И он — самый удачный, самый лучший. И даже на нем Елизавета вовсе не красавица, как декларировал инопланетный дельфин.

Она не красавица, но что-то такое в ней есть. Что-то, что-то… что-то, что позволяет перепуганным мальчикам и девочкам доверять ей свои маленькие руки, свои ладони. Но тогда, три года назад… или чуть больше… ничего такого не было и в помине. А он увидел ее такой, какой не видел еще никто. Не хотел видеть. Это потом появились Праматерь Всего Сущего, Илья и все остальные.

Но он был первым, инопланетный дельфин.

И если этого никогда и нигде не случалось, то как объяснить наброски? Она сошла с ума — вот и все объяснение.

— Теперь ты видишь? Теперь ты веришь мне?

— Да.