Stalingrad, станция метро

Тут самое время сказать «Пошла ты к черту!», но Илья не делает этого. Илья — такой же мудрый, как Праматерь Всего Сущего. И такой же бессистемный и не слишком образованный. Получить из его рук внятный эскиз картины мира невозможно. А если он все-таки расщедрится и подбросит тебе что-то вроде наброска, то на расшифровку бледных линий уйдут недели и даже месяцы. Такого количества времени у Елизаветы нет. Но есть масса догадок по поводу Ильи. Наверное, он много где успел побывать до того, как его скрутила болезнь, но озвучено лишь одно название, и то случайно — Кортина-дʼАмпеццо. Наверное, он много с кем успел пообщаться, но ни одного имени так и не было произнесено. Илья не рассказывает никаких историй — ни придуманных, ни имевших место на самом деле. Странствия, в которых эти истории могли произойти, закончены для него навсегда. Елизавета старается не думать об этом, но когда все же думает, то на глаза наворачиваются слезы. Илья — очень хороший и очень несчастный, и, конечно, он заслуживает совсем другого человека рядом с собой.

— Я скучная, да?

— Ты, конечно, не Луи де Фюнес, но я видел и поскучнее.

— Мне бы хотелось тебя развеселить…

— Тогда раздевайся.

— Как это — «раздевайся»?

— Обыкновенно. До трусов. И я сразу развеселюсь.

— Нет, ты все-таки пошлый!..

Иногда Елизавету посещает печальная мысль: ему совершенно все равно, останется ли хоть какая-то память о нем после смерти. Но и вспоминать особенно некому, нельзя же относиться всерьез к сидящей на полу у кресла толстой жабе. А других живых существ поблизости нет. Вот бы найти кого-то из прошлой жизни Ильи — того, кому он был дорог и кто был дорог ему!.. Однажды она даже завела разговор об этом, но не с Ильей, а с Праматерью. Был первый по настоящему теплый весенний день, и они сидели в сквере с ласковым названием Матвеевский садик. Праматерь щурилась от солнца, курила по обыкновению одну сигарету за другой и перебирала кучу счетов, рецептов и справок.

— Куда ж она запропастилась, сволота… — последнее, очевидно, относилось к какой-то неуловимой бумажке, затерявшейся среди других бумажек.

— Это неправильно, что он один, — сказала Елизавета, глядя на играющих в отдалении детей, на молодую мамашу с коляской и на собаку редкой породы акита-ину с пластиковой бутылкой в зубах.

— А у нас все по одному… Ты кого конкретно в виду имеешь?

— Илью.

— Уже снизошел до тебя? Разговаривает?

— Дело не в этом, а в том, что он не должен быть один.

— Ну так дай объявление в службу знакомств от его имени. Так мол и так, пидорас без жэпэ и вэпэ ищет спутника жизни. Согласен на переезд.

— Ну почему ты такая, почему?

— Какая?

— Ты ведь так не думаешь… Ты ведь тоже переживаешь за него…

— Нет. Отпереживалась уже. Теперь ты за него переживай.

— Я бы хотела найти кого-нибудь из его прошлого. Того, кто его любил…

— Мартышкин труд, нах, — неожиданно резко сказала Праматерь. — И время тратить не стоит.

— Я готова потратить.

— Тогда потрать это херово время на него самого. А тех, кто его любил… типа… Их и искать не надо. Все здесь. Только он им не нужен. И они ему не нужны.

— Но кто-то же ему нужен?

— Методом исключения выходит, что ты.

— Это неправильно…

— Это жизнь.

Праматерь уже говорила ей это — на Карлушиных похоронах. Тогда Елизавета подумала: даже самые жестокие банальности в ее устах звучат успокаивающе. Но теперь Праматерь не ограничилась одной банальностью и тут же выдала другую.

— Просто будь рядом с ним, когда он совсем соберется уйти. Он этого не забудет. И ты не забудешь. Вот и вырастет бобовое дерево до небес. И ему не будет одиноко там. А тебе — здесь… Да где же эта гребаная бумажка?..

Бобовое дерево.

Оно совсем не похоже на то генеалогическое древо семейства Гейнзе, что когда-то рисовалось беспокойному воображению Елизаветы. Теперь уже окончательно ясно — генеалогического древа с развешанными на нем муляжами сладкой жизни и восковыми фигурками венценосных родственников никогда не существовало. Возможно, не существует и наскоро сочиненного Праматерью бобового. Но все же оно очень симпатичное. Упругий ствол и упругие зеленые побеги на нем. И как только слабый Илья сможет забраться наверх по гладкой, отполированной коре?

А ему и не надо никуда забираться.

Дерево предназначено совсем не для этого.

Оно — самое высокое дерево на Земле и упирается прямо в небо. Елизавета сможет увидеть его отовсюду, где бы ни была. И подбежит к нему, и запрокинет голову. И (если день будет ясным), она обязательно разглядит Илью — там, наверху. Илья помашет ей рукой, что будет означать: «я ничего не забыл и потому мне не одиноко здесь». Елизавета тоже помашет Илье: «и я ничего не забыла, и потому мне не одиноко здесь»…

нет — она пошлет Илье воздушный поцелуй…

нет — она сдунет поцелуй с ладони, как сдувают пылинку…

нет — она прижмет руки к груди, а потом широко их распахнет…

О-о!.. Это ли не пример самой что ни на есть бредовой фантазии?

Илья первый над ней посмеялся, если бы заново научился смеяться. Но вряд ли такое вообще возможно. И жаль, что она никогда не увидит его улыбки.

Она ошиблась.