Сталинградские были

Акиньшин прекрасно понимал, что будет «тогда». Вражеские машины с ходу сомнут орудия, огнем и гусеницами раздавят батарею, создадут угрозу всей дивизии.

— Ясно, товарищ старший лейтенант, — ответил он. — Разрешите идти выполнять?

Но Шуклин не сразу отпустил его. Совсем не по-командирски он кашлянул в кулак, снял с рукава гимнастерки приставшую соринку и, заглянув в глаза Акиньшину, сказал:

— Трудность будет особая, Егор Иванович. Но командование дивизии надеется на нас, доверяет нам…

— Мой орудийный расчет доверие командования оправдает. Пока хоть один человек будет жив, мимо нашей пушки не пройдет гитлеровская нечисть…

— Полагаюсь на тебя, Егор Иванович! — сказал Шуклин и пожал старшему сержанту руку.

Вместе со своим расчетом Акиньшин принялся за подготовку огневой позиции. Артиллеристы отрыли капонир, вкатили в него орудие и замаскировали сучьями, ветками, стеблями полыни и чернобыльника. Затем поправили на старом блиндаже накат и углубили примыкавшую к нему узкую щель противовоздушной защиты. В нее сложили протирочный и смазочный материалы, запасные части, инструмент и другие принадлежности.

Наводчик Ромашев, почерневший от ветра и солнца, укладывал подвезенные снаряды и рассказывал друзьям о днях, проведенных «на ремонте» в куйбышевском госпитале.

— Фельдшер один был там у нас. Любил выпить. Чуть что — и пошел во всякие рассуждения. Я, говорит, все медицинские науки изучил, сам свободно могу врачом работать. Мне, говорит, ампутацию или трепанацию произвести — раз плюнуть… Слушал я его, слушал и спрашиваю: «А не разъясните ли вы мне, товарищ военфельдшер, какое обозначение имеет ваш медицинский значок?» Он мне в ответ: «Змея — символ мудрости. Чаша — это наука. Следовательно, я есть человек, обладающий мудрой наукой». Тогда я даю свое заключение: «Нет, не то обозначает ваш значок». — «А что же?» — «Если интересуетесь, скажу. Змейка — это зеленый змий. Алкоголь, значит. А чаша — это рюмка для водки. Все вместе так понимать надо: не пей спирт, предназначенный для больных. Спирт есть яд». Ох и рассердился он! Невоспитанный ты, говорит, человек. Не научен обращению со старшими. Обожди, говорит, я тебя выучу… И не удалось: на другой день меня выписали в часть…

Акиньшин смеялся вместе с другими, слушая Ромашева, а сам нет-нет да и поглядывал на шоссейную дорогу, которая в этот час была совершенно безлюдна.

Ночью Акиньшин не сомкнул глаз. Он думал о завтрашнем дне, о своих товарищах, о родных краях, где, судя по сводкам Совинформбюро, третий месяц не прекращались тяжелые бои.

«Не может быть, чтобы фашисты взяли Воронеж», — тревожно вздохнул он, и ему вспомнилось сообщение о героических делах артиллерийской батареи лейтенанта Шевченко. Эта батарея в районе Воронежа за десять дней боев уничтожила восемнадцать немецких танков и много живой силы противника. Когда же гитлеровцам удалось окружить героев-артиллеристов, они открыли по врагу огонь прямой наводкой и вырвались из фашистского окружения, не потеряв ни одного орудия.

«Вот так и мы должны сражаться здесь», — сказал себе Егор Акиньшин, испытывая чувство гордости за неизвестного ему лейтенанта Шевченко и его людей, которые мужественно обороняли от врага близкий сердцу Акиньшина город.

Вверху ярко светили звезды, густо рассыпанные по темному куполу неба. То тут, то там гудели самолеты, пересекая линию фронта. Их нащупывали белые лучи прожекторов и брали в перекрестье. По лучам, как по ровной беговой дорожке, устремлялись сотни трассирующих пуль, образуя бесконечную пунктирную линию. Самолеты открывали ответную стрельбу и, спикировав, проваливались в темень.

Тревожная ночь тянулась долго. Не дождавшись рассвета, Акиньшин приподнялся на локте и посмотрел на распластавшихся рядом товарищей. Сильные, мужественные, они жадно наслаждались минутами отдыха, по-детски блаженно раскинув руки и приоткрыв обветренные рты. Их не разбудить сейчас ни грохотом пушек, ни гулом самолетов, но, стоит выкрикнуть лишь одно слово — «в ружье», моментально все вскочат и займут свои боевые места.

Акиньшин улыбнулся им, потом тихонько поднялся и вышел из блиндажа.

Как всегда, перед утром город немного затих. Только кое-где, как с испугу, рассыпались короткими нервными очередями пулеметы, противно взвизгивали мины и щелкали одиночные винтовочные выстрелы. За ночь воздух посвежел и вдыхался легче, однако отовсюду несло тяжелым запахом угля, гари, горелого железа. Над заводами стояли черные, с багровыми разводами тучи дыма и копоти. А за Волгой небо было чистое, ясное, как нежно-голубой атлас. Поперек реки плыли запоздавшие лодки, груженные боеприпасами. Гребцы налегали на весла, спеша пристать к берегу до восхода солнца.

«А как темнота скрадывает ширину реки!» — подумал Акиньшин, прикидывая на глаз расстояние от одного берега до другого.

Но вот из-за тонкого, словно кисейного, облачка пробились вверх лучи солнца. Они подрумянили небосвод, покрыли позолотой каемку облачка и побежали на запад, вытянув через всю Волгу светлую дорожку.