Сталинградские были

Майор Гресев, беспокойный, подвижной, был требовательным, волевым командиром. В любых обстоятельствах он не терял присутствия духа и всегда держался с достоинством. Это чувствовалось во всем и даже в манере одеваться. Талия всегда «в рюмочку», подворотничок кипенный, а сапоги сверкали так, словно были сделаны не из кожи, а из меди, отполированной лучшими мастерами.

— Внешний вид — это боевая характеристика советского воина, — любил подчеркнуть Гресев.

Он не прощал малейшей неопрятности в одежде, вялого шага, неповоротливости; не стеснялся остановить бойца или даже командира и сделать ему замечание за отвисшую полу шинели, за небритую бороду или непришитую пуговицу. Причем Гресев не думал, что это может у кого-нибудь вызвать неудовольствие или озлобление. Он командир и, действуя так, выполняет долг, возложенный на него Родиной!

Командовал Гресев отдельным стрелковым батальоном, оборонявшим очень важный подступ к шестьдесят второй переправе, через которую шло из-за Волги и снабжение, и пополнение армии.

Гитлеровцы уже несколько дней не проявляли активности на этом участке. Но по тому, как они подтягивали живую силу, оружие и боеприпасы, было видно, что они готовят удар именно здесь, чтобы более коротким путем выйти к переправе.

Комбата Гресева беспокоило пополнение, которое недавно пришло в батальон. Многие из новичков не только не видели еще настоящего огня, но и не умели даже как следует завернуть на ногах обмотки.

— Ухватит страх за душу — и конец былой славе батальона, — высказал он сомнение на совещании командного состава своей части.

— По-моему, товарищ майор, надо смотреть не на обмотки, а на сердца бойцов, — поднялся политрук первой роты. — А сердца у них наши, советские.

— Свою небрежность оправдываете, политрук, — бросил майор. — Сами не признаете строевой выправки и не прививаете любовь к ней у своих бойцов.

Политрук не удивился такой реплике: комбат при каждой встрече делал замечания подобного рода. Началось это сразу же, когда политрук впервые появился в батальоне. На нем была тогда испачканная шинель без двух пуговиц, пилотка на голове сидела, как поварской колпак, сапоги в мазуте…

— Здравствуйте, товарищ майор! Политрук Тимофеев. Прибыл в ваше распоряжение на должность политрука роты.

— Что?! — вскочил комбат. — Посмотрите, на кого вы похожи!

Тимофеев осмотрелся и крякнул…

В армию он пришел из запаса, с должности секретаря райисполкома. Военно-политическую подготовку проходил в Ленинабаде на краткосрочных курсах.

Тимофеев и его товарищи так и не успели привыкнуть к трудностям походной солдатской жизни, к тяжелым кирзовым сапогам и к скатке шинели. Провожая их на фронт, начальник курсов старший батальонный комиссар Зорин сказал, что боевая жизнь доучит, чему надо, по своим собственным программам.

Из глубокого тыла Тимофеев сразу попал в Сталинград, где клокотал огонь, где метелью кружился пепел, поднятый с пожарищ, где со свистом разрезали воздух снаряды, мины, бомбы всех систем и калибров. Поэтому в роту он первый раз не шел, а полз, неловко припадая к земле при каждом цокании пули. А тут еще совсем близко рвались снаряды, разлетались осколки. Как новичку, ему казалось, будто все они летят ему в спину. И пока добрался до роты, он перебывал в сотне ям и бомбовых воронок и к комбату явился действительно далеко не в приглядном виде.

За два месяца пребывания в Сталинграде Тимофеев несколько привык к боевой обстановке и уже не кланялся так пулям, не носил колпаком пилотку, но Гресев по-прежнему считал назначение его в боевую часть ошибкой отдела кадров и очень боялся за роту Тимофеева.

Утром комбат вышел из землянки и быстро зашагал к окопам. Густые, клубящиеся тучи низко висели над городом.

Бойцы первой роты сидели в кружке, нахлобучив пилотки и низко пригнув головы. Здесь же находился политрук Тимофеев и вместе с другими слушал рассказ пожилого бойца Землянухина.

— Лежит она, бедненькая, на берегу Волги и чисто из воска вылеплена, маленькая, худенькая. «Пить, — стонет, — пить хочется». Схватил я котелок, зачерпнул из родничка воды — и к ней. Смотрит на меня и губками перебирает. Пила долго, жадно, потом заплакала. «Спасибо, — говорит, — дяденька. Ножкам и то от водички полегчало». Откинул я ветошь, которой она была прикрыта, и увидел вместо ног… кровавые культяпки. Две недели прошло С того дня, а не выходит она у меня из головы. Голосок ее до сих пор слышу… И такая ненависть в сердце моем, что трудно передать словами. И дал я клятву воевать так, чтобы перед детьми не стыдно было. Нельзя иначе нам, солдатам! До самой Волги допер, супостат!

Головы солдат опустились еще ниже, глаза потускнели. Кто-то глубоко вздохнул, кто-то проговорил:

— Куда же еще отступать! В Сибирь не пойдешь, не пустят туда.

— И правильно сделают, — подтвердил другой голос.

— Выгоним, — поднялся молодой солдат и похлопал свою винтовку, будто призывал ее подтвердить его слова. — Не один захаживал к нам, только как уносил ноги!