Сталинъюгенд

Перед глазами медленно проходили последние полтора месяца – сначала смерть Нины и Володи, потом две недели тревог, вплоть до беседы с Шейниным, затем целый месяц, когда события первых чисел июня постепенно отступали на второй план, а дальше перед глазами встал арест и вот теперь – этот каменный мешок.

«За что?! А если вдруг пожар или наводнение?! Я же не смогу выйти отсюда! Я же погибну! Мамочка, как же теперь без вас?»

Он не отдавал себе отчёта, откуда может взяться наводнение или начаться пожар. Ещё несколько минут назад всё вокруг освещалось солнцем. По улицам шли люди и ехали машины. Ветер шелестел листвой и разносил по тротуарам июльскую пыль. Над городом, уже «забывшим» про бомбардировки, по-прежнему висели аэростаты, правда, теперь не так грозно, как в 41-м. Из репродукторов звенел стальной голос Левитана, передававший сводки Совинформбюро. И вдруг всё это безвозвратно исчезло.

Одиночество, тоска и безысходность разъедали. Он был в тюрьме лишь первые минуты и ещё не постиг одну из главных заповедей арестанта – как можно меньше мучить себя мыслями о прошлом. Ещё не понял, что в тюрьме нельзя бесконтрольно раскручивать спираль воспоминаний. Не проникся сознанием, что, думая о так мало ценимой на воле – «воле»… обо всех, оставшихся там дорогих и близких… о жалости к себе, так несправедливо вырванному из прекрасной и ни с чем не сравнимой свободы, становишься заложником собственной слабости, начинающей править тобой, полностью отбирая способность к нравственному сопротивлению – и вот тогда до помутнения рассудка остаётся лишь шаг.

К счастью, появился офицер с листком в руке.

– Фамилия?

– Кирпичников, – очнулся юноша.

– С вещами на выход.

Феликс машинально поднялся, и ноги сами вынесли его в коридор. Он вновь попал в комнату, где обыскивали, отобрав поначалу лишь ножик и ремень. Офицер вышел, но арестант недолго оставался один – дверь отворилась, и появился мужчина в синем, застиранном до блеклости халате. В глаза бросились его лопухообразные уши.

– …Фамилия, имя, отчество, год и место рождения, – прозвучал безразличный голос тюремщика.

– Кирпичников. Феликс. 1928 год, Ленинград.

– Отчество.

– Петрович.

– Разденься догола. Нательные вещи сложи на стол.

Феликс снял одежду, оставшись лишь в трусах и носках.

– Тебе сказано – догола.

Юноша выполнил команду, прикрыв рукой полыхающий рыжим цветом лобок.

Мужчина подошёл.

– Широко открой рот.

Привычными движениями он исследовал его полость, потом пристально заглядывал в ноздри, в уши и под веки, изучая содержимое на предмет утаивания там колющих и режущих предметов. Не найдя в тайниках ничего подозрительного, контролёр устало заставил парня предъявить в деталях половой член и раздвинуть ягодицы. Феликс автоматически выполнил приказ. Когда ничего запрещённого не показалось наружу и не вывалилось на пол после приседания, ушастый принялся тщательно ощупывать нехитрое имущество арестанта, разрешая надеть проверенную одежду.

В комнате появился ещё один охранник, на этот раз в белом, но тоже застиранном до серой грязности халате. В руках он держал ручную машинку для стрижки. Прошло минуты две, и рыжая шевелюра рассыпалась по полу. Парикмахер-модельер ушёл, оставив Феликсу непривычную прохладу на стриженной наголо голове. Теперь возник новый тюремный служитель с коротким «бобриком» на голове и чемоданчиком в руке. Он сел у дальнего края стола и достал из кофра какие-то предметы.

– Подойдите сюда, – приказал он, не отрываясь от работы.

Парень выполнил команду и увидел открытую жестяную коробочку. Внутри находилась чёрная губка, сочившаяся тёмной и вязкой массой. Рядом лежали листки каких-то незаполненных бланков. Тюремщик взял в руку правую кисть арестанта, а другой рукой крепко вжал его пальцы в губку, отчего их внутренняя сторона мгновенно окрасились чёрным. «Бобрик» ухватил испачканный большой палец Феликса и, плотно прижав к листку, слегка повернул его в обе стороны – как бы вокруг оси. На бумаге остался отпечаток развёртки подушечки. Кирпич удивился – казалось, это отпечаток чужого пальца, от значительно большей руки – на ум непроизвольно пришло сравнение глобуса и настенной карты мира. «Бобрик» повторил операцию с остальными пальцами и снова указал на табуретку – теперь предстояло фотографирование в фас и в профиль.

Феликс ощущал себя дебютантом на сцене, где остальных актёров уже воротило от бесконечного разыгрывания одной и той же пьесы в пустом зрительном зале.