Сталинъюгенд

Стук пишущей машинки прекратился. Увидев, что офицер закурил, Лёня отметил, как тот глубоко затягивается и выпускает изо рта стройные колечки дыма. Пару раз у стенографиста даже получилось прогнать одно кольцо в другое. Забыв про невзгоды, Барабан увлеченно наблюдал за процессом – он и сам иной раз баловался куревом, даже пробовал пускать кольца, но ничего похожего у него не получалось.

Вошёл Румянцев и взял из рук стенографиста услужливо протянутый протокол. Прочтя текст, генерал пододвинул к арестованному бумаги и сказал:

– Прочти и распишись.

Долгий разговор был ужат до нескольких простейших фраз, так или иначе не противоречивших сказанному Лёней, и он выполнил требование генерала.

– …А теперь, когда официальный разговор закончен, добавлю кое-что без протокола. Говорить буду честно, как коммунист, с двадцатилетним стажем. Ты веришь слову коммуниста?

– Конечно!

– Так вот, Лёня, открою одну тайну. Мы скоро отпустим вас домой. Точнее не «вас», а «тех из вас», кто поможет органам выявить настоящего врага советской власти.

– ???

– Видишь ли, есть один взрослый двурушник, отравивший сознание Володи Шахурина и через него пытавшийся воздействовать на остальных школьников. Органы этого человека засекли, и сейчас проводится активная подготовка к его разоблачению с предъявлением всех необходимых доказательств. Когда мы их соберём и, самое главное, получим признание этого мерзавца, вам, советским пионерам, надо подтвердить, что это именно он испортил Шахурина и вложил в его голову антисоветские мысли.

– А как мы сможем подтвердить, если не знали этого человека?

– Во-первых, не «мы», а ты. А, во-вторых, ты его знал – просто не представлял, что он вербует Шахурина. Не волнуйся, тебе предъявят признания этого гада, и всё сразу станет ясно, как день божий. Тогда согласишься помочь следствию?

– Если предатель сам сознается, то зачем нужно, чтобы я говорил, чего не видел?

– В том-то и дело, что преступник не знает, сообщал ли вам о нём Шахурин. И как только поймёт, что Володя сообщал – сразу же и признается. А так он очень хитрый, и будет запираться до последнего, думая, что нет свидетелей преступления. С тобой-то вместе мы его тут же и расколем!

– Правда?

– Конечно, правда.

– Тогда я попробую.

– Ну, вот и молодец. По закону мы тебя пока ещё не можем отпустить домой, но условия содержания в тюрьме облегчим прямо с сегодняшнего дня. Знай, теперь ты находишься на ответственном задании!

Глаза Лёньки заискрились. Когда конвоир увёл его, Румянцев не сдержался и добродушно сказал стенографисту:

– Жаль, этот спектакль нельзя заносить в протокол.

15

Увидев, что глазок откинулся, Тёмка поднял палец, и вскоре дверь отворилась.

– Тебе чего? – спросил надзиратель.

– Прикурить бы! – сказал юный зек, вскочив с кровати.

– Прикуривай.

Старшина встряхнул коробок, как бы проверяя, много ли в нём спичек, вынул одну и приготовился зажечь. Увидев это, Артём, как опытный курильщик, постучал о коробку мундштуком «Норда», и следующим движением, вроде как привычно, размял папиросу, но ожидаемый эффект не наступил – почти весь табак высыпался на пол.

– Вымахал пердак – под метр восемьдесят, а по-человечески держать папиросу не научился, – беззлобно усмехнулся вертухай.

– Да она так набита, – обиделся Хмельницкий.

– Правильно, но пора уже знать, что «Норд» нельзя мять – ты, кажись, уже больше недели куревом балуешься.

– Я хотел сделать, как Борис.

– Так он же «Беломор» садит, – надзиратель поискал взглядом поддержки у Тёмкиного соседа и, увидев, что тот согласно кивнул, закончил. – «Норд» и «Беломор» – это две большие разницы.

Артём изготовился прикурить вторую папиросу, уже не прибегая к манерам бывалого курильщика, и вертухай зажёг огонь. Затянувшись и выпустив дым, Хмель присел и старательно сгрёб ладонью табак с пола, аккуратно ссыпав его на тумбочку. Удовольствие от курения наполовину смазалось.

– Всё смолишь, Рафаилыч?

– Борис, а почему меня так редко вызывают на допросы?

– Как редко? Ты сколько сидишь?

– Почти две недели.

– Правильно. А сколько допросов перенёс?

– Один – и то какой-то недоделанный. Про оружие спросили, про убийство спросили, а потом говорят, не хочешь ли сам во всём сознаться?… Я спрашиваю: «В чём?» А следователь отвечает: «Рассказывай про вашу антисоветскую деятельность». А мне чего рассказывать, когда никакой такой деятельности не было?… Я ему: «Гражданин генерал, мы только играли, безо всякой деятельности». Ну, мы так попрепирались минут тридцать, я ему честно на все вопросы ответил, а потом меня в камеру отправили.

– Тём Тёмыч, думаешь, ты у генерала один такой? Считаешь – он дни и ночи не спит и всё кумекает, как бы ему с Хмельницким побыстрее разобраться, да на волю выпустить?… Обычно в тюрьме одно из двух: либо с допросов не вылазишь, либо забываешь, как следователь выглядит.

– Да я не думаю, что он только обо мне вспоминает, но могли бы почаще вызывать. Ещё раз все объясню – и разобрались бы. Мы же не можем быть антисоветской организацией, ведь наши родители – это советская власть. Что же мы, против них попрёмся?