Сталинизм и война

Среди приверженцев пацифизма были многие выдающиеся люди того времени от политиков типа Ф. Рузвельта, Л. Барту, Э. Эррио до писателей-гуманистов Р. Роллана, Т. Манна. Сталин не придавал этому значения. Накануне войны Р. Роллан писал в дневнике об СССР: «Там установился режим абсолютного, бесконтрольного произвола, без тени гарантий самых элементарных свобод… Я подавляю в себе потребность говорить и писать об этом… чтобы бешеные во Франции и во всем мире не воспользовались моими словами как отравленным оружием в самых преступных целях». В этой же связи он подчеркивал: «Я не Сталина защищаю, а СССР — кто бы ни стоял в его главе. Вреднейшая вещь — идолопоклонство по отношению к личностям, будь то И. Сталин, А. Гитлер или Б. Муссолини. Я стою за дело свободных народов, хозяев своей судьбы». Т. Манн писал в дневнике 23 ноября 1941 г.: «Можно было с симпатией принимать новый, в известном смысле коммунистический мир, каким он вырисовывался вначале. Но в руки каких негодяев попало осуществление его дела!» В то же время в своих радиоречах Манн высоко оценивал героизм советского народа в войне. Эти мысли показывают, насколько ошибочно любое осуждение сталинизма квалифицировать как «антикоммунизм». Нельзя согласиться также с теми авторами, которые полагают, что писатели-гуманисты были «одурманены» Сталиным. Они знали ему цену, но их положение было достаточно сложным.

Тенденция к упрощению, нивелированию была всеобщей, как в теоретических опусах, так и делах лидера ВКП(б). в 1927 г. он ставил на одну доску стабилизацию капитализма, рационализацию производства, которые в то время в СССР неизменно называли «частичными, временными», и приход фашизма к власти. Теоретическая и политическая немощь, может быть, наиболее проявились в неспособности увидеть экономическую и иную неоднородность капиталистического общества. Фашизм представляли как орудие всей буржуазии, социал-демократию — слугой буржуазии в целом. Даже в 1939 г. на XVIII съезде Сталин существенно не отличал политику западных держав, которые не были заинтересованы в войне и не собирались нападать на СССР, и государств «оси».

И после окончания войны в представлениях Сталина мало что изменилось. В беседе со Стассеном «вождь» отрицал разницу в экономических системах Гитлера и Рузвельта. По существу он не принял доводы своего собеседника о том, как научились США на уроках 1929–1930 гг. (Стассен умолчал о том, что Рузвельт мог воспринять также у Маркса и Ленина), как в Америке научились «регулировать капитализм», предотвращать развитие его монополистических и империалистических тенденций, как была обеспечена занятость. Стассен подчеркнул, что рабочие в США гораздо в большей мере пользуются правом голоса, чем «могли думать К. Маркс и Ф. Энгельс». Сталин не понял Рузвельта, хотя большая часть американской нации на рубеже 20—30-х гг. действительно находилась в отчаянии, а «новый курс» президента США, казалось бы, сделал чудо. «Вождь», естественно, ушел от дискуссии со Стассеном.

Своеобразным заключительным аккордом прозвучала речь Сталина на XIX партсъезде. Уже уходя из жизни, он навязывал своим преемникам ложную оценку буржуазии. Она в 1952 г. стала будто бы более реакционной, потеряла связи с народом и тем ослабила себя. От либерализма якобы не осталось и следа. Нет более так называемой свободы личности. Права личности признаются только за тем, у кого есть капитал, а все прочие граждане считаются сырым человеческим материалом, пригодным лишь для эксплуатации. «Знамя буржуазно-демократических свобод выброшено за борт». Оказывается также, что буржуазия продает теперь права и независимость нации за доллары. «Знамя национальной независимости и национального суверенитета выброшено за борт».

В 1927 г. в «Заметках на современные темы» «угроза новой войны вообще, войны против СССР — в особенности» была объявлена Сталиным «реальной и действительной». В том же году в речи «Международное положение и оборона СССР» на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б), «разоблачая» Зиновьева, он пытается раскрыть «основу и источник неизбежности новой войны». Вина Зиновьева, по Сталину, состояла в том, что он применял другую формулу — о «возможности новой войны». Заметим вскользь, что в этой же речи, «опровергая» Троцкого, «вождь» конструировал ситуацию, когда «враг подойдет на расстояние 80 километров к Кремлю». Как известно, по иронии судьбы, еще более опасная ситуация, правда, без какого-нибудь участия Троцкого, но по вине в первую очередь самого «великого полководца» возникнет в 1941 г. Итак, неизбежность новой войны как альфа и омега чуть ли не всех его построений. На войну он возлагает главную надежду, имея в виду перспективы мировой революции. По-своему реагируя на военную опасность, он выбирает крайне жестокий вариант индустриализации.