Сталинка(СИ)

- Я могла выкрасть у сестры этот документ. Это на самый плохой случай. Уж если что со мной приключится, буду утверждать, что украла ещё давно, а тут вот и пригодилась. А ты Дуня, если что - ничего не знаешь. Бумажка эта тебе много лет как не требуется, вот ты и не проверяла, на месте она нет ли?

На том и порешили.

- На. Теперь ты Якубович Евдокия Ивановна тысяча девятьсот двадцать четвёртого года рождения. На семь лет помолодела. - Вздохнула, оглядела сестёр: - Всё давайте расходиться. В нашей глуши любая суета хоть ночь, хоть полночь, заметна.

Евдокия ушла, чуть задержавшись у порога:

- Даст Бог, свидимся.

- Ну, а вы отправляетесь ночевать в баню. Свечу не зажигайте. Печь подтопите. А уж утром я затоплю, мало ли надо по хозяйству. Так что не замёрзнете. Отдохнёте денек, а вечером, попозже, как деревня угомонится, отправляйтесь с Богом. Утром по свежему снегу лыжня от деревни в глаза местным кинется. А по темноте уйдёте, за ночь след заметёт.

Ольга сделала шаг к дверям, где спали дети. Агафья опередила её, приоткрыла дверь, заглянула:

- Тихонько, не разбуди. - Обе женщины вошли в комнату и буквально через минуту вышли.

- С ума сошла? Хватит. Всё перемелется - мука будет. Сейчас в живых останься! Идите.

- Перемелется? Не мукА, а мУка это для моего сердца.

- Кто ж тебе виноват? Чем могу - помогу. Только жизнь научила - слезами горю не поможешь. Я твоим дочерям - родная бабка. Дальше видно будет, а пока ничего лучшего не придумать. Идите, вам отдых нужен и девчонки тревожатся во сне, кабы не проснулись.

В бане растопили печурку берёзовыми полешками, благо были заранее припасены. И вроде бы провалиться в сон после дальнего перехода, и всех переживаний, ан, нет! Ольга... нет, теперь Евдокия, к этому имени надо привыкать, чтобы не дай Бог, ни во сне, ни наяву! Своё забыть! Она устроилась на банном полке так, чтобы было видно маленькое оконце, а через него часть двора, высвеченного лунным светом. Смотрела и думала, что вот минует ночь, потом день и уйдёт она отсюда... на сколько? А насколько, если она беглая зечка, а приговор - смертная казнь? Значит - на всю оставшуюся жизнь. Ольга зажала рот рукой и выскользнула в предбанник. Вымотанный дорогой Константин, спал. Она села на лавочку и то ли заплакала, то ли заскулила, раскачиваясь в холодом полумраке:

- Деточки мои, простите меня, простите... м-м-м... - слёзы душили, не выливаясь из глаз. И, наконец, хлынули. Господи, Господи! Она ли не любила, не ждала всю войну своего мужа? А он нашёл другую. Она ли не берегла своих детей? А выходит, покидает их неизвестно на сколько! На сколько? - Удерживая ладошкой рот, давилась рыданиями: вот придумают что-нибудь с документами, а там Костя привезёт девочек к ним. И будут жить вместе. Думать о том, что их маму звать Ольга, а она теперь - Евдокия, что для них она умерла - сил не было. И, чтобы вытерпеть боль разлуки со своими детьми, она бессознательно придумывала обезболивающее лекарство для души, чтобы хоть на время, хоть немного унялось сердце, чтобы ... чтобы... чтобы вытерпеть то, что казалось, выше её сил.

В банное окошечко пробилось предрассветное зимнее марево. И надо было жить с этой болью дальше.

Ранним утром заглянула Агафья, принесла охапку дров, еду, строго настрого наказав не вертеться перед оконцем.

- Оля?

- Забудь. Евдокия я. Евдокия Ивановна Якубович. - Чуть припухшие глаза смотрели жёстко и внимательно. - Ни дай Бог, проговоримся и сестру, и мать, и детей подведём. Это даже хорошо, что в геологоразведке я ни с кем не разговаривала, и имени своего не называла. Ты всё обижался - ходишь бука, букой. Вот как бы теперь объяснялись? - Немного помолчала, и чуть дрогнувшим голосом спросила:

- Жалеешь, что ввязался?

- Дура ты! - и бросил с размаху тряпицу, которой чистил карабин. - Я сам хлебнул лиха. Так что... понимаю! Опять же, может там, - он показал пальцем на потолок, - может мне и зачтётся, и моим тоже кто-нибудь поможет. - Решив, что успокоил её, продолжил своё занятие.

- Никогда! Слышишь? Никогда в жизни не обзывай меня! Никак! Ни какими ругательными словами!

Он перестал чистить карабин, глянул ей в лицо и не узнал. Даже при скудном освещении было видно, как она побледнела, сжались в одну тонкую полоску губы.

- Так... может мне, на задних лапках ходить прикажешь? У неё гордость, а у меня - балалайка?! У неё душа болит, а у меня на том месте, где душа, хрен собачий вырос! - Вздохнул глубоко: - Красивая ты, Евдокия. Но и я не хуже других! Дурой тебя не считаю! Но глава семьи я! И если где, что тебе не по нраву будет - стерпи. Доля женская такая. Зря не обижу, а если вгорячах что скажу - понимать должна, - и обнял за плечи. Но она аккуратно высвободилась:

- Собираться пора. Сумерки наступают. Надо всё уложить, а то в потёмках не видно, свечу-то зажечь нельзя.

- Выходим, как стемнеет и назад тем же ходом. Дорога теперь знакомая. - Помолчал, и будто между прочим спросил: