Сталинский неонэп (1934—1936 годы)

Новая идеологическая струя нашла выражение в появлении множества романов, пьес, кинофильмов, возвеличивавших князей, царей и полководцев дореволюционной России. Одновременно подвергались поношению те художественные произведения, которые противоречили новой трактовке русской истории. Злобная пропагандистская кампания была развёрнута вокруг комической оперы «Богатыри», поставленной Камерным театром. После посещения спектакля Молотовым он был немедленно запрещён, а в «Правде» появилась статья председателя Комитета по делам искусств Керженцева, подвергавшая разносной критике театр и автора либретто оперы Д. Бедного за «оплёвывание народного прошлого» и «искажение истории», «ложное по своим политическим тенденциям» [610].

Рассказывая о подобных фактах в книге «Укрощение искусств», Ю. Елагин подчёркивал, что поворот на «идеологическом фронте» «был действительно очень крут, и приспособиться к нему было нелегко для тех, кто был воспитан на старых классических принципах интернационального коммунизма. Новое же иногда было диаметрально противоположно старому. Это был национализм, реабилитация если не всего, то многого из исторического прошлого народа, утверждение откровенного духа диктатуры… Требовалась немалая ловкость, чтобы эти новые установки втиснуть в марксистские и ленинские концепции. И их кромсали, извращали, переворачивали наизнанку, но всё-таки втискивали» [611].

Изменения в идеологической жизни, выразившиеся в вытеснении классовых и интернациональных критериев национально-государственными, находили сложное преломление в общественной психологии, массовых умонастроениях. Поражения революционного движения на Западе, ложно объясняемые недостаточной революционностью европейского пролетариата, объявление шпионами множества зарубежных коммунистов, дискредитация прошлого большевистской партии в результате судебных подлогов, клеветнических наветов на её бывших признанных лидеров — всё это, завязанное тугим узлом, создавало духовный вакуум, который постепенно заполнялся новыми идеологическими стереотипами. Внутренняя логика этого процесса и его отражения в сознании сталинистски настроенной молодёжи выразительно передана в воспоминаниях Л. Копелева.

«Миллионы рабочих шли за Гитлером и Муссолини. Ни английские, ни французские, ни американские коммунисты, хотя их партии были вполне легальны, даже в годы жесточайшего всемирного кризиса не повели за собой ни рабочих, ни крестьян. И в то же время нас уверяли, что почти все зарубежные партии кишели шпионами…

Нам доказывали наши вожди и наставники, пылкие ораторы, талантливые писатели и официальные судебные отчёты (они ещё не вызывали сомнений), что старые большевики, бывшие друзья самого Ленина, из-за властолюбия или из корысти стали предателями, вдохновителями и участниками гнусных злодеяний. А ведь они когда-то были революционерами, создавали советское государство…

Что мы могли этому противопоставить? Чем подкрепить пошатнувшиеся вчерашние идеалы?

Нам предложили позавчерашние — Родина и народ.

И мы благодарно воспринимали обновлённые идеалы патриотизма. Но вместе с ними принимали и старых и новейших идолов великодержавия, исповедовали изуверский культ непогрешимого вождя (взамен „помазанника“) — со всеми его варварскими, византийскими и азиатскими ритуалами, и слепо доверяли его опричникам» [612].

Политическую логику этого поворота, ставшего органической частью «сталинского неонэпа», чутко уловила наиболее реакционная часть русской эмиграции. Если в первые годы советской власти она называла Октябрьскую революцию «еврейским шабашем» и даже о Временном правительстве вспоминала с ненавистью как о «кадетско-эсеровской говорильне», то в середине 30-х годов она с удовлетворением писала об окончании «великой русской смуты» и упрочении национальной государственности.

На возможность имперски-великодержавного перерождения Октябрьской революции впервые указал известный русский монархист и черносотенец В. Шульгин. В книге «1920 год», переизданной в СССР, он писал о возможности такой эволюции большевизма, которая выдвинет из его рядов «самодержца Всероссийского», способного восстановить границы Российской державы «до её естественных пределов». Таким самодержцем, как подчёркивал Шульгин, станет не Ленин или Троцкий, которые «не могут отказаться от социализма» и будут «нести этот мешок на спине до конца», а «Некто, кто возьмет от них… их решимость — принимать на свою ответственность невероятные решения… Но он не возьмет от них их мешка. Он будет истинно красным по волевой силе и истинно белым по задачам, им преследуемым. Он будет большевик по энергии и националист по убеждениям» [613].