Сталкер или Труды и дни Андрея Тарковского

выше, но такого я никогда не делал... И вот, Глеб, я смотрел эту картину... там есть

сцена, когда герой убегает из дома, и находит его в

** Все это — из корневых тенденций самого Тарковского. Ср. в «Запечатленном

времени»: «Сегодня мне кажется гораздо более важным говорить не столько об

искусстве вообще или предгороде старик отец... Он сидит на базаре, на каких-то

автобазах, на помойках, где сбрасывают мясо, за какими-то ящиками... Помнишь, какие там чудовищные вещи? Настолько натуралистически странные, что уже

превращаются в поэзию... И вот, Глеб, там есть кусок черно-белый, снятый рапидом

и... немой. Глеб! Это даже не один кадр. Там четыре гениальных кадра. Глеб, ты

знаешь, что только за одну эту картину... Ты помнишь Виго?.. Он сделал две картины, и он уже гений, он остался в веках... Уровень! Ты помнишь "Ноль за поведение"? У

Сокурова есть странные вещи, необъяснимые, даже глупые, непонятные вроде, несвязные... Но... гений Рука гения...»

Надо иметь в виду, что разговор этот был в ситуации, о которой О. Суркова

написала: «После ресторана поехали догуливать к Тарковским...» Чем, вероятно, и

объясняется едва ли не надоедливая теза «гений», впрочем, используемая почти

всецело как эпитет.

назначении кинематографа в частности, сколько о жизни как таковой, не осознав

смысл которой, художник едва ли способен произнести языком своего искусства что-либо членораздельное...»

.3

ничения в публичных действиях». Я думаю, это и объединяло Тарковского с

Сокуровым. При громадных различиях в художественных методах и художественных

мировоззрениях оба режиссера во главу угла ставили именно «библейский профиль»

(весьма удачное выражение) поэта, а отсутствие такого профиля полагали основанием

считать художника неосуществившимся. Ибо книга (и соответственно — кинофильм), по Тарковскому, «это не заработок и не сочинительство, а поступок». И, я бы добавил, поступок религиозный, то есть исходящий из внутреннего, с неизбежностью

религиозного, человека. Вспоминается один выпускник американского киншнститута, на вопрос которого, что нужно, чтобы стать художником (мол, ремеслом

кинорежиссера я уже овладел), Тарковский ответил: «Поверить в Бога».

В своем эссе «Банальная уравниловка смерти» Сокуров пишет (даю в обратном

переводе с немецкого): «...По профилю и характеру автоизображения он

принципиально европейский художник. Единственная личность в истории русской

культуры, с которой я мог бы провести параллель,— великий Тютчев, этот русский

космополит, этот русский мессия, пославший нас из XIX столетия в XXI-е. Но есть

различие: Тютчев был фаворитом политики, Тарковский, напротив,— ее пасынком...»

3

Справедливы ли эти утверждения?

Действительно, русскость Андрея Тарковского уникальна уже тем, что его поэзия

метафизична, и в этом смысле вполне законно поставить его в ряд с Федором

Тютчевым (и вослед за Арсением Тарковским), одним из немногих в русской поэзии

метафизиков чистейшей пробы. Разница лишь в том, что Федор Иванович, проживший

почти два десятилетия в Германии и женатый на немках, прошел сквозь мощное

влияние немецких романтиков, так что сквозная двойственность, раздвоенность

(двуязычие, две родины, две семьи, двойные любови и т. д. и т. п.) — фундаментальнейшее его структурное и мировоззренческое качество. Тарковский же в

этом смысле натура цельная до умопомрачения, и его эмиграция нескольких последних

лет — скорее изгнание, чем «культурный презенс». Стихия немецкой поздней

романтики с ее трагически дуальным видением мира, повлиявшая на Тютчева, Тарковского задела лишь по касательной, поскольку он был стихийным, интуитивным

дзэнцем, обнаружившим в своем творчестве поразительные черты родства, опять же

абсолютно стихийного, с йенскими ранними романтиками — уникальным и никогда

больше не повторявшимся явлением в мировой культуре.

Тарковский — художник, поставивший в своем творчестве главный вопрос

онтологии — что есть бытие в истине? И ответивший на него так неожиданно мощно и

так полно, с такой поразительной для мировой культуры оригинальностью, что

говорить о якобы переложении им на язык кино, русской поэзии и философии —

полная наивность. Тарковский дал наглядный ответ (свою версию ответа) на

вековечный вопрос мировой философии, что есть истина, и ответ его был скорее

вразрез с традициями чисто европейского мышления и скорее в унисон с намного

более древ

4

ними и у нас в крови исконнейшими даосско-дзэнскими интуициями, которые

словесно могут быть весьма приближенно и грубо выражены в формулах типа «быть в

истине — значит быть», «быть в истине — значит пребывать в сакральном течении

ествования (от есмь, есть, есмы)». Тарковский уж скорее, в этом смысле,